Роман

– Ох, половим, ох половим мы, ох, полополополовим мы! – не унимался Савва. – Как сеточку доштопаю, так к вам и притопаю. А в утречко я щас ловлю помалень на переметы да на донки, а как рыбка покрупней выпадет – сразу к вам.

– Приноси. Заплатим тебе хорошо, не обидим.

– Спаси вас Бог, Роман Лексеич!

– Будь здоров, старик.

Минуя двух белобрысых, остолбенело глядящих ребятишек, удивших до этого с мостков рыбешку, Роман прошел к берегу и, поднявшись по склону, направился через село домой. Бабы и мужики, старухи и ребятишки – все глядели на него во все глаза, отрываясь от работы, от беготни или просто от сиденья на завалинке. Мужики снимали шапки и громко, с поклоном, здоровались, бабы кланялись своими повязанными головами, старухи долго смотрели из-под руки, провожая взглядом. Каждый раз, когда приходилось идти по селу, Роман чувствовал на себе этот пристальный взгляд народа, заставляющий испытывать неловкость.

Самое главное – что в их взгляде не было ни укора, ни осуждения, ни зависти. Нельзя было назвать его и чистым любопытством. Но было в нем то, что сразу и навсегда разделяло Романа с этими людьми, ставило их в совершенно противоположные положения. Как ни старался Роман держаться проще с мужиками, близости не получалось: между ними всегда пролегало что-то вроде крутояровского оврага, даже когда они смеялись над одним и тем же, вместе ловили рыбку или охотились. Овраг этот существовал вечно, и моста через него не было…

«Пожалуй, только вера сближает нас, – думал Роман, подходя к знакомой липовой аллее. – Только в церкви мы равны, хоть и одеты по-разному. Хотя они и в церкви уступают мне место, пропускают вперед… Но я люблю их и буду любить всегда».

XI

Прошло еще несколько дней, полных по-весеннему радостных хлопот, и наступил вечер, ожидаемый Романом в течение трех лет. Это был вечер первой после столь долгого перерыва охоты.

Еще в среду было задумано пойти на «тягу» в Мамину рощу, место, столь любимое вальдшнепами, тетеревами и рябчиками. Поход откладывался дважды, и наконец в пятницу ему случилось осуществиться.

Сборами руководил Антон Петрович. Сразу после обеда на террасу была вынесена вся охотничья амуниция дома Воспенниковых, сын кухарки Аксиньи Бориска был послан к Акиму с письменным уведомлением об отбытии в Мамину рощу, а другой мальчишка, приятель Бориски, в свою очередь отправился предупредить Петра Игнатьича, Клюгина и Николая Ивановича, что «нынче зорькой отправляемся на вальдшнепову тягу». Как только Роман, прилегший, по своему обыкновению, с книжкой Шопенгауэра в руках на полчаса после обеда, спустился вниз и прошел на террасу, его ноздрей коснулся не сравнимый ни с чем запах ружейного масла и хорошо знакомое предчувствие охоты охватило его. Он любил охоту страстной, почти безумной любовью, и если живопись была у него любовью осознанной, то охота была его настоящей страстью.

Роман вырос в семье заядлых охотников: и его покойные отец и дед, и Антон Петрович отдавали охоте много времени и сил, о чем, естественно, ничуть не жалели. Каждый раз, выезжая летом в Крутой Яр, маленький Роман погружался в романтический, почти сказочный мир охоты, постоянно царящий в их доме. Этот мир начинался с лосиных рогов и кабаньей головы в прихожей, со скрещенных ружей, висящих над кроватью Антона Петровича, с завораживающих охотничьих рассказов и, конечно же, с этого запаха ружейного масла. Мальчиком, каждый раз, когда взрослые отправлялись на охоту, Роман выходил в сад и, забравшись на яблоню, жадно прислушивался к далеким выстрелам. Его детское воображение рождало фантастические картины, полные порохового дыма и агонизирующей дичи, он ждал, забыв про все игры, и, когда дожидался, со всех ног бежал навстречу устало идущим по аллее фигурам, за плечами которых висели эти вороненые игрушки, эти двуствольные волшебные флейты, испускающие громоподобные звуки, флейты, на которых он так мечтал играть. Вскоре мечта сбылась. Первые произведенные им выстрелы потрясли его и навсегда укрепили в охотничьей страсти, в любови к оружию. Как и впоследствии в живописи, так и в стрельбе Роман проявил поразительные способности и уже к восемнадцати годам считался лучшим стрелком среди знакомых охотников. Наделенный прекрасной реакцией и отличным зрением, он стрелял с удивительной легкостью, быстротой и точностью, почти не оставляя шансов на спасение своим летящим или бегущим целям. Стрельба по живым мишеням была для Романа подлинным искусством, не похожим ни на что и ни с чем не сравнимым. Каждый раз, стреляя по летящему рябчику и попадая, он испытывал то непередаваемое чувство, которое легче испытать, нежели пересказать: неожиданный вылет птицы, вскидывание ружья, ловля быстрого профиля на планку, выстрел, неповторимое падение жертвы, звон в ушах и запах пороховой гари – все это слагалось в тот аккорд, яркий обертон которого не переставал звучать в душе Романа. Но не всегда эти звуки радовали его: к двадцати годам Христос вошел в него, и заповедь «не убий» Роман понял как относящуюся ко всему живому.