Роман

Красновский молчал, глядя в сторону приближающегося леса. Роман с улыбкой смотрел на дядю, покусывая сухую травинку. Клюгин, опустив голову, болтал длинными ногами, обутыми в старые хромовые сапоги. Николай Иванович поглядывал вокруг, поблескивая стеклами очков.

До Маминой рощи ехали молча.

Когда телега въехала в мелколесье, Антон Петрович властно положил свою руку на плечо Акима:

– Стой, любезный.

Аким остановил жеребца.

Антон Петрович слез на землю, морщась и держась за поясницу, сделал несколько шагов:

– Итак, братья-разбойники, предлагаю спешиться и следовать к месту боя. А ты, Чернобородый, езжай к Лысой поляне, разложи там костерок и к темноте жди нас.

Аким понимающе кивнул. Охотники слезли, разобрали ружья.

– С Богом! – тряхнул головой Антон Петрович и, держась одной рукой за патронташ, другой – за ремень висящего на плече ружья, шагнул с дороги в молоденькую траву.

Остальные последовали за ним.

Аким хлестнул жеребца, телега тронулась и поехала в лес. Роман шел рядом с дядюшкой, с каждым шагом молодея все больше. Этот край Маминой рощи, исхоженный им вдоль и поперек, хранил в своей земле стреляные гильзы, брошенные шестнадцатилетним Романом; в стволах молоденьких берез еще были целы дробины выпущенных им зарядов, а где-нибудь в кустах лежали останки его соломенной шляпы, потерянной им в то печально памятное августовское утро, когда, двадцатилетний, он бежал за своей собакой, смертельно раненной заезжим столичным идиотом, в тумане принявшим ее за волка.

С Маминой рощи начался Роман-охотник, и не было во всей округе места более близкого его охотничьему сердцу. В этих смешанных перелесках он бил вальдшнепов; совсем на краю – сидел в шалаше, слушая токующих чернышей; в глубине рощи – ходил по тетеревиным выводкам, а по первой пороше – тропил зайцев и лис. Здесь ему доводилось убивать по семь тетеревов за зорю, здесь он подстрелил огромного старого глухаря, здесь, в левом краю Маминой рощи, он учил Зою стрелять…

Он шел, вглядываясь во все знакомое и такое родное, что сердце замирало в груди и слезы подступали к глазам.

«Вот сейчас за теми кустами будут два валуна и дядя Антон скажет, что для себя места лучшего, чем это, не видит», – думал Роман, направляясь к кустам.

Следующий за ним Антон Петрович обогнул широко разросшийся куст волчьего лыка, подошел к двум наполовину ушедшим в землю валунам и, поставив ногу на один из них, произнес:

– Итак, господа хорошие, давайте становиться. Мне, признаться, это место дороже всех других, так что прошу не оспаривать. Я, с вашего позволения, здесь стану… Андрей Викторович, возьмите патроны… – Он расстегнул патронташ.

Клюгин подошел и обеими руками стал вынимать гильзы из гнезд. Красновский покрутил головой и махнул рукой в сторону двух берез, возвышающихся над мелколесьем шагах в пятидесяти:

– Я там стану.

Николай Иванович снял ружье с плеча, преломил и, достав из кармана два патрона, вложил в стволы.

Затем направился к зарослям орешника:

– Господа, я буду в орешнике.

– Хорошее место, – одобрительно кивнул Антон Петрович, доставая пенсне и протирая его замшевой тряпочкой.

Клюгин, рассовав патроны по карманам светло-зеленого плаща, молча двинулся прочь и вскоре исчез за молодыми деревьями.

Роману не пришлось выбирать стоянку: он, как и Антон Петрович, всегда придерживался своего любимого места, находящегося шагов на сто левее валунов.

– Ни пуха ни пера, дядюшка, – пожелал он Антону Петровичу, отправляясь.

– К черту, к черту, голубчик, – ответил дядя, заряжая своего французского двенадцатикалиберного монстра.

Пройдя по кустам, Роман подошел к своим «трем грациям» – молодым осинам, зеленым островком поднявшимся над кустами.

– Здравствуйте, милые мои, – прошептал он, становясь в образованном осинами треугольнике и трогая рукой их гладкие светлые стволы.

На одной из них еще виднелся вырезанный знак Марса – планеты, покровительствующей охотникам. Роман вырезал его двадцатилетним. За двенадцать лет знак расплылся, круг его стал овальным, а стрела больше походила на секиру. Роман откинул кожаную крышку висящего на поясе патронташа, достал два патрона и зарядил ружье. Затем, повернувшись лицом к нагромождающимся на западе оранжевым и розовым облакам, скрывающим заходящее солнце, стал ждать.

Молодой, обступивший его со всех сторон лес был прекрасен. В прохладном предвечернем воздухе перекликались птицы, а где-то неподалеку пробовал голос соловей. Роман стоял, глядя в небо, положив ружье на запястье правой руки, так что ложа оказалась под мышкой, а воронёные стволы смотрели в траву.

Было безветренно, и покой недавно пробудившейся природы заворожил Романа. Он стоял недвижно, вслушиваясь в птичьи голоса и чувствуя хорошо знакомое состояние азартной готовности, пронизавшей каждую клеточку его тела. Прошло некоторое время, и вдруг справа грянул выстрел, за ним другой.

Роман почти всегда мог каким-то высшим чувством определить по выстрелу, попал заряд в цель или нет.

Эти два были явно мимо. Наверно, это стрелял Красновский.