Роман без героя

– Для кого-то железный Феликс, пес диктатуры пролетариата. Для других ностальгия по прошлому. Русского человека хлебом не корми, дай поностальгировать.

Он снова многозначительно посмотрел на свой дорогой хронометр.

– Да и христианин ли ты после своих требований, Иосиф? Тебе любой батюшка скажет: прощать нужно, тогда и тебе Бог простит… Быть может. Всё, гражданин Захаров. Пиём окончен! У меня сейчас совещание.

Я, не попрощавшись, молча повернулся и пошел к двери.

– А стишок на память не подаришь? – в спину с усмешкой бросил мне Карагодин. – Ты, говорят, стишки для утренников сочиняешь…

В зеркале, висящем у выхода, я увидел его отражение. Он улыбался, торжествуя победу.

Я лихорадочно перетряхивал память. Но всплыли лишь митяевские строчки из песни:

Жизнь и боль – вот и всё, что имею,

Да от мыслей неверных лечусь,

А вот правды сказать не умею,

Но, даст Бог, я еще научусь.

– Иди, иди, стихоплет, – холодно сказал он. – И слова твои ничтожны. Впрочем, по Сеньке и шапка.

Я взялся уже за ручку двери, но не удержался, повернулся к нему и сказал спокойно, когда приходит полное понимание, что мосты все сожжены:

– В мире нет власти грозней и страшней, чем вещее слово поэта.

Я ждал его лающего смеха. Наверное, в тот миг было действительно смешно: кабинет главы в европейском стиле, уверенный в себе Степан в «гламурном» темно-синем костюме «от кутюр» и эти, неведомо откуда пришедшие ко мне, слова…

Но он даже не улыбнулся.

В зеркало я видел, каким взглядом смотрел он мне в спину. Будто Расстреливал.

***

Я вернулся домой, когда уже стемнело.

Где-то за Свапой, в строящемся поселке кирпичных коттеджей, басовито брехала сторожевая собака.

Моргуша уже спала. Я достал «бурдовую тетрадь» с полки. Открыл дверцу и бросил на жаркие угли в печи «Записки мёртвого пса».

Это ведь всё изощрённые выверты воспалённого писательского мозга, что рукописи не горят… Через минуту я увидел, как печально сморщилась обложка и на ней появилась траурная каёмка – обгоревшие края.

На столике настойчиво затрещал телефон. Звонил Пашка.

– Прости, что не зашел на праздничный ужин, – сказал он. – В больнице денек горячий.

– Что такое? – без энтузиазма спросил я, вспоминая подписанное Степаном представление.

– Только что менты с автовокзала привезли старикашку одного…. Черепно-мозговая травма. Кто-то чем-то его тюкнул по черепу…

– Бывает, – вяло ответил я.

– Самое интересное, что фамилия у старикашки знакомая нам обоим…

– Иванов?

– Шнуров. Маркел Сидорович Шнуров… Не знаю, выживет ли. Уж больно дряхл. И травма тяжелая. Повезу беднягу в область. Вот только довезу ли?

Пашка положил трубку, а я бросился к печки и кочергой выцарапал у огня рукопись, сбросив дымящуюся тетрадку на загнетку⁷⁸.

– Слава Богу, великий писатель прав, – сказал я сам себе. – Рукописи, кажется, действительно не горят.

В дверь кто-то постучал. Не позвонил от калитки, а – постучал.

Кого принесла нелегкая?

На пороге стоял человек в картонной маске собаки. Его карнавальный костюм, сшитый из искусственного чёрного меха, весьма напоминавший шкуру чёрного пса, основательно промок под новогодним дождём. Лица пришельца я не видел, оно было под маской, но согбенная фигура, выбившиеся из-под маски мокрые седые пельки⁷⁹ выдавали старческий возраст.

– С Новым годом! – машинально сказал я и полез в карман за мелочью.

– Так это ты требуешь вскрытия моей могилы? – утробно спросила собачья маска, красноречивым жестом останавливая мою благотворительность.

Ряженый склонил голову и, поблёскивая холодными жёлтыми глазами в прорезях маски, некоторое время молча разглядывал меня.

Наконец взгляд его остановился на рукописи, которую уже полизало пламя. Эту чёртову рукопись я всё ещё держал в руках.

– Тэмпора мутантур!⁸⁰– засмеялась маска лающим смехом. – Времена меняются, но люди, как я заметил за всю свою бессмертную жизнь, не меняются вместе с ними.

«Сумасшедших на Аномалии всегда хватало», – мелькнула у меня мысль.

– Вот и ты, старик, – продолжал он, поправляя оскаленную пёсью маску на лице. – не оригинален с сожжением рукописи, хотя не веришь, и никогда не верил, что рукописи не горят…А не помнишь, что littera scripta manet. Ты – вульгарный материалист, как все нынешние писатели. А значит, человек без веры… Шаткий человек. Ибо слабому человеку необходимо веровать. Без веры – всё шатко. Абсолютно всё.

– А во что верить? – хмуро спросил я колядовавшего деда.

– Не во что, а в кого…

– Уж не в тебя ли?

– Если не в Него, то в меня… Другого выбора, прости, никто тебе не предложит.

Он задрал морду к чёрному небу и весьма правдоподобно завыл по-собачьи.

«Шизофреник!» – подумал я и захлопнул дверь. Какое-то время еще постоял в прихожей, слушая, как удаляются шаги ряженого шутника.

Глупая, дурная шутка, подумал я. Если это Пашкины проделки, то завтра отплачу ему той же монетой.