Роман без названия

«Бедная Сара! — сказал себе Станислав. — Откуда проник в ее душу этот небесный луч, это чувство милосердия, которым так скупо наделены ее собратья? Во что превратится ее жизнь, когда она вокруг себя не найдет никого, кто бы сумел ее оценить? Бедная Сара! Бедная Сара!»

И, повторяя эти слова, Стась уснул в странных грезах.

Ранним утром, когда, поднявшись и невольно поглядывая на кувшин, Стась вспоминал вчерашние события и свои мысли, дверь его каморки медленно отворилась и в узком проеме совершенно неожиданно предстала нескладная, кривобокая фигура Фальшевича с его багровым носом.

В молчаливом изумлении и даже страхе смотрел педагог на убогое жилье сына пана судьи, добровольно избравшего себе эту нору на чердаке еврейского дома, и, не будучи в состоянии понять ни причин такой отшельнической жизни, ни стойкости молодого человека, в полном замешательстве пытался уразуметь все это.

— А, Фальшевич! — бросаясь к нему, воскликнул Шарский. — Как поживаете, пан Фальшевич? Ох, как я рад вас видеть!

Фальшевич медленно вошел в комнату, все еще изумленно озираясь и не зная, что сказать, настолько он был ошарашен увиденным. Он только пожимал плечами и таращил глаза.

— Ох, пан Станислав, пан Станислав! И вы не боитесь тут жить, среди врагов рода христианского! Так они же вас на пасху и зарезать могут! Ох, не думал я застать нашего пана Станислава в таком месте!

И, утирая пот со лба, он грохнулся на стул.

— Как видите, — с улыбкой сказал Стась, — я цел и невредим.

— Но как похудели!

— Знаете, пан Фальшевич, — сказал Шарский, — похудел я, возможно, что и от голода, должен признаться, иногда, да, иногда я живу отнюдь не роскошно. — И он горько улыбнулся.

Фальшевич с перепугу даже рот разинул.

— Да как это возможно? Чтобы не иметь, что поесть… что выпить! — изрек он с недоумением деревенского жителя, не представляющего себе такой невероятной нужды.

— О, выпить всегда есть что! — усмехаясь, возразил Станислав. — Для этого есть вода, и у костела святого Иоанна ее предостаточно. Только вы, пан Фальшевич, застали меня сейчас в трудную минуту, я не могу вас принять как хотелось бы, ни гроша нет в кармане.

— Как же это? — удивился наставник. — Очень даже странно! А у нас говорили, что вы за какую-то свою книжку вроде бы огромные деньги получили!

— О да, огромные! — засмеялся Шарский. — Но не будем об этом говорить, лучше скажите мне, дорогой пан Фальшевич, как там поживает отец мой и матушка, братья и сестры, я так истосковался по весточке о них!

— А там все без перемен, — медленно проговорил Фальшевич, продолжая разглядывать комнату. — И как же вы, пан Станислав, можете тут жить?

— Да вы мне про дом рассказывайте!

— После вашего письма пан судья все ходит мрачный, печальный, все ворчит, вот я у него вроде бы в милости, а он и рюмочку старки не предложит.

— А меня вспоминает?

— Ни-ни! Пани судейша тихонько льет слезы по углам, но тоже пикнуть не смеет, а ежели кто из детей случайно ваше имя назовет, судья только глянет, как он это умет, тут бедное дитя готово сквозь землю провалиться — и баста! А все ж когда я собирался в Вильно…

— Он упомянул обо мне! — с восторгом вскричал Станислав. — Говорите же, говорите, дорогой Фальшевич!

— Не по имени, нет! Повел меня пан судья в сад, чтобы никто нас не подслушал, и в грабовой аллее тихо так сказал: «Коли ты увидишь его, — имени он не хотел произносить, — и коли он спросит про нас, так ты повтори ему то, что я сейчас скажу: я, мол, еще могу его простить, но лишь в том случае, если он подчинится моей воле, против которой восстал, — пусть вернется на медицинское отделение либо приедет сюда и послужит мне».

— А потраченные годы! — воскликнул Станислав. — А сколько жертв! Сколько страданий!

— Вот и я решился напомнить судье про ваши годы… Вы же, пан Станислав, уже не мальчик. «Это чепуха, — молвил судья, — он должен расквитаться за непослушание, лучше пусть потеряет несколько лет, но я от своего не отступлюсь».

— Да, я виноват, — со вздохом сказал Стась, — и бог уже сурово покарал меня за непослушание. Я бы, может, и хотел бы исполнить волю отца, но, знаете, пан Фальшевич, это невозможно! Невозможно! Чем больше я об этом думаю, тем яснее вижу, что это невозможно. Медицина не для меня, при виде трупа я падаю на колени и молюсь, я почитал бы святотатством кромсать останки несчастного бедняка, сироты, умершего на больничной койке! Нет, для этого бог не дал мне сил, зато наделил терпением и смирением, они помогают мне сносить и нужду, и во сто крат более тяжкое для меня одиночество.

— Господом богом клянусь, не могу я вас понять, пан Станислав! — упавшим голосом произнес наставник, — Выходит, все напрасно?

— Так и прекратим этот разговор, рассказывайте лучше о родных. Как там матушка?

— Ах, вы же знаете, пан Станислав, как пани судейша всего боится. А все же, как только узнала, что я еду в Вильно, она тоже улучила минуту, чтобы повидаться со мной наедине, и, ни слова не говоря, вся дрожа как осиновый лист, передала мне для вас вот этот пакетик.