Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

– Заправь галстук за жилетку, Эмиль. И садись за стол. Суп мы уже съели. Начинай с котлет! – с деланной строгостью сказала жена Кроткого – Лика Стырская.

Росточка они оба были самого незначительного. Одинаковые. Ровненькие! Только он – в чем душа держится, а она – толстенькая. Описывать их возможно словами уменьшительными, которые я не люблю. Но тут уж ничего не поделаешь.

– Эмиль, садись кушать котлеты, а то они остынут.

Он не слышал ее слов и не видел на обеденном столе большой черной сковородки с рублеными котлетами, поджаренными до цвета угля.

– Вот, товарищи, вот! – И над своей лысинкой поднял кулачок с обрывком корректурного листа: – Вот!..

И задохся:

– Предсмертное письмо Маяковского!

– Читай же, Эмиль! Читай! – воскликнула толстенькая Стырская. – Вы подумайте, прибежал с письмом Маяковского, с предсмертным письмом, и молчит. Какой эгоизм!

У нее, как у большинства женщин, было свое, особое представление о логике и справедливости.

Близорукий Кроткий сдернул пенсне с носа, похожего на серп молодого месяца.

– Господи, я умру от разрыва сердца прежде, чем он нач нет читать! – опять вскрикнула толстенькая Стырская.

Кроткий сощурился и как-то страдальчески покрутил шеей – тонкой, как у гусенка, вылупившегося из яйца:

– Толя, дайте мне, пожалуйста, глоток воды. Я дал:

– Успокойтесь, Эмиль. Он выпил весь стакан:

– Большое спасибо, Толя.

– Клянусь, я когда-нибудь его поколочу за эту вежливость! – продолжала горячиться Стырская.

– Помолчи хоть минутку, Лика!.. Читайте, Эмиль. Он, задыхаясь, стал читать предсмертное письмо:

– «Всем. В том, что умираю, не винить никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник ужасно этого не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля – люби меня.

Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят —
«инцидент исперчен»».

– Бедняга считал своей обязанностью и тут острить, – сказал я.

– Подождите, Толя.

Кроткий, все также задыхаясь, прочел четверостишие из этого письма:

Любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.

– Все, Эмиль?

– Нет!.. «Счастливо оставаться. Владимир Маяковский. 12-го апреля»…

Переспрашиваю:

– Когда?

– Двенадцатого.

– Значит, письмо написано за два дня до выстрела.

– Да. Об этом стоит призадуматься.

– И я призадумался, Эмиль.

– Имеется еще приписка. – Ну?

– «Товарищи Рапповцы, не считайте меня малодушным. Серьезно – ничего не поделаешь. Привет. Ермилову скажите, что жаль, что снял лозунг, надо бы доругаться. В. М».

– Рапповцы, Ермилов… Ушел с дерьмом на подметках! – сказал я.

– Пф-ф-ф! – сказал Кроткий. – «Моя семья… Вероника Витольдовна…»

И вторично прочел вслух:

– «Моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и… Веро ника Витольдовна Полонская»!.. Пф-ф-ф!

И едко усмехнулся.

Я подумал: «А у Вероники Витольдовны имеется муж, которому она верна, по слухам. Не думаю, что такое завещание внесет мир в семью».

Словно прочитав мою мысль, Кроткий добавил:

– Вот, Толя, мы с вами и посплетничали. А ведь покойник этого «ужасно не любил».

– Что правда, то правда, – согласился я.

Маленький умный человечек схватил со стола вилку и всадил ее в котлету.

– Если хочешь кушать, Эмиль, сядь за стол! – сказала толстенькая. – Нельзя всю жизнь обедать, расхаживая по комнате с вилкой в кулаке.

Он опять не услышал ее слов.

– Что такое сплетня, Эмиль? – спросил я. – Ведь вся литература, по существу, сплетня. Толстой сплетничал про Анну Каренину, Достоевский про Настасью Филипповну, мы с вами про Веронику Витольдовну и Маяковского.

Задумчиво кивая головой, Эмиль откусывал кусок за куском от остывшей обугленной котлеты. А вилку он держал в кулачке, как железнодорожная сторожиха свою желтую палку.

– Согласны со мной, Эмиль?

– Почти, – меланхолически ответил он.

И положил вилку на круглый столик, что стоял перед тахтой, под сенью оранжевого абажура с золотой бахромой.

– В таком случае, Эмиль, будем продолжать. Полчаса тому назад мне рассказывал Качалов: сегодня Вероника Полонская опоздала на репетицию к Литовцевой. Та, конечно, накинулась на нее с криком: «Безобразие! Распущенность! Возмутительно!» Полонская стала оправдываться: «Прости те, Нина Николаевна. Только что застрелился Маяковский. Я прямо оттуда». И актриса осталась репетировать.

Кроткий взглянул на меня вытаращенными близорукими глазами и вдруг, по-женски всхлипнув, упал на тахту, носом в шелковую подушку, вышитую хризантемами.

Он еще со времен аверченковского «Сатирикона» знал Маяковского и, оказывается, очень любил его. Но хорошее чувство было тщательно спрятано под вечной иронией, этой неотвязчивой спутницей нашей среды.

Вероника Витольдовна Полонская вскорости развелась с мужем.

– Прелестно! – как-то сказал мне Кроткий. – Перед Маяковским Вероника Витольдовна устояла, а «воротничкам» сдалась.