Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

Эти поэты из сатирических журналов все знают.

– Каким «воротничкам», Эмиль?

– Так называют в редакции ее нового мужа. Он, по слухам, бойко торгует в Столешниковом переулке воротничками собственного изделия. Да еще сто тысяч по займу выиграл. А ведь это делает человека неотразимо привлекательным в глазах женщины.

– О-о!.. Я уж давно заметил, Эмиль, что деньги – это не только прозаический расчет, но и секс.

Мой малюсенький собеседник оглянулся, нет ли супруги поблизости, и мечтательно вздохнул:

– Вот бы и мне сто тысяч выиграть!

Ему, как и всем нам, очень хотелось быть Дон Жуаном.

Эмиль Кроткий являлся блестящим эпиграммистом в пушкинской манере. К примеру:

Он, убоясь последствий вредных,
Переменил на прозу стих, —
Вольтер для глупых, Франс для бедных
И Эренбург для остальных.

А толстенькая Лика Стырская пописывала стишки в таком роде:

У меня распущенные косы
И прехитрые цыганские глаза.
Я курю чужие папиросы
И в делах не смыслю ни аза.

Я не слишком люблю цитировать. Но когда сам мало знаешь, это бывает необходимо.

Начну с коротких выписок из стихотворения Маяковского, о котором в то время мы и понятия не имели:

Ты одна мне
ростом вровень,
Стань же рядом,
с бровью брови…

Дальше:

Иди сюда,
иди на перекресток
Моих больших
и неуклюжих рук…

И еще:

Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму, одну,
или вдвоем с Парижем.

Стихотворение написано в ноябре 1928 года.

Ей было восемнадцать лет. Она жила, как вы уже поняли, в Париже. По словам Якобсона, друга Маяковского, Владимир Владимирович познакомился с ней в «докторской квартире».

Еще стихи. И даже «в изящном стиле». Так названы они автором.

Мы посылаем эти розы Вам,
чтоб жизнь
казалась в свете розовом.
Увянут розы…
А затем мы
к стопам повергнем
хризантемы.

Маркиз

Якобсон сухо объясняет: «Уезжая из Парижа в Москву в начале декабря 1928 года, Маяковский принял меры, чтобы парижская оранжерея еженедельно посылала цветы…»

Дальше:

Дарю
моей
мои тома я.
Им
заменять
меня до мая.
А почему бы не до марта?
Мешает календарь и карта.

Это написано на первом томе «Собрания сочинений», только что вышедшем в Москве. Дальше:

Второй. Надеюсь, третий том
снесем
собственноручно в дом.

А на четвертом томе со стихами гражданской войны:

Со смыслом книга,
Да над ней
Клониться ль Тане кареокой…

И т. д.

Из Москвы Маяковский пишет ей:

«Письма такая медленная вещь, а мне так надо каждую минуту знать, что ты делаешь и о чем думаешь. Поэтому телеграмм-лю. Телеграфь, шли письма – вороха того и другого».

А в январе двадцать девятого:

«Твои строки – это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная».

«Сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих писем. Работать и ждать тебя – это единственная моя радость».

И – телеграммы, телеграммы, телеграммы:

«Очень затосковал»;

«Тоскую невероятно»;

«Абсолютно скучаю»;

«Тоскую по тебе совсем небывало»;

«По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, а еще чаще».

И – опять же с образцовой профессорской сухостью Якобсон доводит до нашего сведения: в октябре человек «получит из Парижа письмо бесповоротно прощальное».

Дальше:

«Несколько месяцев пройдет, и жизнь поэта оборвется прежде, чем в Париже узнают от приезжих из Москвы, что в разрешении на визу за границу Маяковскому было в сентябре наотрез отказано».

Все.

Какая же «любовная лодка» разбилась? Явно их было две. А возможно – три.

Да и только ли разбились любовные лодки?

И все же выстрела Маяковского я не понимаю.

Не понимаю теперь. И не понимал тогда.

27

Иду по Невскому. День ясный. Прыгают воробьи. Так дошкольницы прыгают, играя в «классы».

Длинный золотой палец Адмиралтейства показывает путь в небо. А мне сегодня и на земле неплохо: только что я купил для своего Кирилки прелестную сучку-пойнтера. Какие уши! При насморке они вполне могут заменять ей носовые платки.

Какой смеющийся, болтливый хвост! Прошу прощенья, собачники говорят не «хвост», а «прут».