Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

…С нетерпением ждем встречи… С нетерпением… Когда же мы встретимся?.. Когда?.. Когда?..

Я открываю синий почтовый ящик, что висит на стене в подъезде, и достаю два письма. Зачем сразу два? Зачем две радости в один день? А завтра, послезавтра — пустота?

Кончался август, сухой, жаркий. На газонах сохли цветы, и только в парке под раскидистыми деревьями зеленела трава. Траву лениво жевали коровы.

Незаметно приблизилось первое сентября. Начался учебный год. Тепло кончилось. Пошли холодные осенние дожди. Детей каждый день возили то на морковку, то на картошку. Они возвращались веселые, возбужденные, хорошо ели и не скрывали детской радости — завтра опять не будет уроков.

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕП:

«Леша попритих. Стал опрятнее. Ходит хвостом за физруком. На уроки и тренировки не опаздывает. Николаев при встрече с ним только разводит руками: „Ты еще не сбежал, сын мой?“

У Толи из 7-го класса опять нашли два ножа из мастерской. Хотел увезти домой. Крутил, путал: „Нашел в умывалке“.

Валя, Ира, Нина, Лариса и Юра едут на краевой слет отличников учебы и труда. Оттуда Лариса и Юра улетают к Черному морю — в „Артек“ и „Орленок“. По-моему, они все еще не верят своему счастью».

«Пришла срочная телеграмма — у сестер Жуковых умер отец. Мать в больнице. Люба плакала в голос.

Во время ужина Евгения Андреевна, воспитатель 7-го класса, отвела меня в сторону.

— Не знаю, что делать? Мои собаку подкармливают, ту, что в сарае живет со щенятами. Видите, еду в банку складывают и за пазуху прячут. Ругаю, ругаю. И собаку жалко, и заразу, боюсь, подцепят».

ИЗ РАЗГОВОРОВ С СЫНОМ:

— Мама, а тебе Муму жалко?

— Жалко.

— А мне еще больше жалко. Ну зачем он ее утопил? Взял бы с собой в деревню. И собачка такая хорошенькая.

Лег в постель, смотрит в потолок:

— Правильно сделал, что сам ее утопил, а то могли ее и ножом убить. — Глаза блестят, почти плачет. — Знаешь, в интернате, в сарае, где мы с мальчишками играем по вечерам, щеночки малюсенькие, такие хорошенькие. Дай мне завтра чего-нибудь из еды, ладно? Спой колыбельную.

Спела.

— Посиди.

Посидела.

— Поговори со мной.

Поговорила.

— Что-то ты, сыночек, все ворчишь и ворчишь по пустякам.

Вздохнул:

— Понимаю. Я постараюсь. — Взял мою ладонь, положил под голову. — Не спится что-то. — Помолчал. — А ты еще долго будешь болеть? Нет, ты болей, а я и в аптеку сбегаю, и за хлебом схожу, и молока принесу. Ты не торопись на работу, дома побудешь. Как хорошо. Мама, эти тетеньки из Норильска приехали снимать кино про интернат и про наш город? И в Норильске по телевизору покажут? А когда мы поедем в Норильск?

— Мы же этим летом ездили. Помнишь, как дядя Боря встречал нас ночью в Дудинке?

— Он еще такие вкусные бутерброды прихватил и термос. Мы с ним уснули в поезде, а ты у окна сидела.

…Я сижу у окна в поезде Дудинка — Норильск. За окном до самого горизонта тундра. Стучат, стучат колеса. Амбарная, Кайеркан, Каларгон, Далдыкан, Норильск.

…Юра шагал впереди, а я еле поспевала следом. На мне были огромные сапоги, не по росту, да к тому же тяжелая роба и шахтерская каска. Каску приходилось придерживать рукой. Мы шли по слабо освещенному штреку рудника «Заполярный», и с каждым метром во мне росла тревога и твердая уверенность, что мы с Юрой заблудились, давно и безнадежно блуждаем по лабиринту горных выработок и никогда не выберемся на поверхность.

…Как-то холодным ветреным днем поехала я, в ту пору секретарь Норильского горкома комсомола, на крупнейший рудник открытых работ, заложенный еще в сороковые годы. Комсомольцы готовились к очередному собранию. Когда обсудили все вопросы и я села в горкомовский «газик», Иван Петрович спросил: «Теперь куда?» Надо было возвращаться в город, но я попросила проехать на гору.

На горе, у края гигантского рукотворного карьера, сразу перехватило дыхание. Объяснить, зачем я приезжала и приходила сюда, на край бездны, я не могла. Карьер напоминал огромный кратер, словно перенесенный на землю с лунной поверхности. Созданный, сотворенный человеческими руками, карьер казался мертвым. Он выглядел безжизненным, навсегда покинутым людьми местом. Куда они ушли? Куда исчезли?

Над головой гудел ветер, и в какой-то неуловимый миг вдруг начинало казаться, что замкнутые кольца гигантских окружностей оторвались от земли и вместе с ними, как по спирали, ты поднимаешься вверх и летишь над зыбкими, сыпучими уступами, крутыми обрывами, над серой безжизненной землей, летишь за облака, в далекие, совсем иные миры.

С гигантским кратером человек соотносился как миг с вечностью.

…Вечностью казались минуты в ожидании лодки на берегу Норилки. «Эге-ге-гей!» — Петя складывал рупором руки у рта. «Эге-ге-гей!» — отвечало эхо. Стоял теплый июльский день. Я сидела на берегу и кидала в воду камешки. Над водой кружилась мошка, по воде ходили, разбегались круги. Один, второй, десятый, сотый. «Эге-ге-гей!»

Мы уже шагаем по разбитой тракторами дороге. Пять километров, восемь, десять. Мы торопимся к палатке на берегу озера на первое комсомольское собрание первых строителей Талнаха.