Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Было тесно от множества стоящих, сидящих и лежащих на полу, на одеялах и брезенте людей. Стоны. Жаркая, потная духота, резкий запах спирта.

— Парень, вот ту дверь, — попросил санитар.

Володя, шагая через скорчившиеся фигуры, открыл дверь и увидел, что большая комната заставлена носилками. И маму увидел. В буром халате, встав на колени, она бинтовала голову усатого мужчины. Девушка в таком же халате поддерживала раненого, помогала. Это была Лена.

— Ставьте сюда, — сказала она санитарам. И девочке: — Сейчас, маленькая, сейчас… Вов, помоги.

— Отпусти ручки от животика. Володя, приподнимай.

Девочка прижимала ладони к животу, сквозь пальцы сочилась густая кровь. Володя приподнял девочку.

— Срочно в операционную, — сказала Володина мама, заглянув через плечо Лены. — Быстрее!

— Как тебя звать? — спросил Володя.

— Лидочка Снегирева, — прошептала девочка.

Володя помогал Лене, выносил тазы с бурыми лохмотьями, кусками ваты и марли. И все посматривал на дверь операционной, ждал. А дверь открывалась и закрывалась, в операционную вносили и выносили людей. Некоторых — накрытых простынями с головой.

— Кострова, — позвали Лену из распахнувшейся двери операционной. — Чья девочка? Как фамилия?

— Снегирева она, — сказал Володя. — Лидочка Снегирева.

— Умерла Лидочка… Унесите.

Приходили и уходили санитары; женщина с криком «Коленька!» сбежала со ступенек и побрела между убитыми, наклоняясь и откидывая простыни, а потом вскрикнула еще страшнее и, опустившись на колени, заплакала; и еще кто-то приходил и спросил у него: «Мальчик, мне сказали, что Борисов тут лежит. Не знаешь, где он?» Володя ничего не ответил, он все стоял возле девочки, глядел в ее спокойное лицо, а потом почувствовал страшную слабость и сел в углу подвала на ящик с песком.

Вдруг потекли слезы. Он не всхлипывал, просто слезы текли и текли, а он крепче стискивал зубы, чтобы не закричать от ненависти и злобы к тем, кто повинен в гибели Любы и девочки Лиды Снегиревой, «лесного» деда и Кирилыча и многих его, Володи, согорожан, кто повинен в том, что рушатся и пылают дома его родного города.

Вот он какой — фашизм! Рольф… Многие-многие рольфы, стаями хлынувшие к его городу. Когда «бабочник» грозился, что Ленинград обречен, что они уничтожат город, — не верилось. Не осмелятся! Ну как можно поднять руку на такую красоту? Не пустят их, остановят, разгромят. И вот! «Главное сейчас — готовиться к борьбе с фашизмом», — учил отец. Тогда, в те мирные дни, его слова имели для Володи какое-то далекое и неощутимое значение. Что такое фашизм — стало нестерпимо, физически остро понятным на хуторе деда Ивана и вот сегодня во время этой бомбежки.

— Вова… — Он поднял лицо. Лена. И тотчас отвернулся, чтобы она не видела его слез. — Мама тебя ищет, идем.

Была уже глубокая ночь, когда, полуживые от усталости, они отправились домой. Мама крепко держала его за руку, словно боялась, что, если отпустит, Володя куда-то денется. Они шли и не узнавали знакомых улиц. Будто огромная стальная метла прошлась по городу, разрушая одни дома, срывая с других крыши, сдирая штукатурку. Была глубокая ночь, но Американские горы еще горели, и пожар был таким громадным, что его зарево освещало, наверно, половину города. И то, что была ночь, и от этого красного, трепещущего света пожарища разрушения в городе казались еще более страшными. Вон там, вместо такого привычного взгляду дома, громоздится груда битого кирпича, из которой, как ребра, торчали искривленные балки. А следующий дом расколот пополам. Одна половина стоит совершенно целой, и можно увидеть любую квартиру с обстановкой. Спальня. Детская кровать, над ней картина в рамке, а рядом, в соседней комнате, стоит письменный стол, книжные полки. Другой половины дома не было. Свисали скрученные трамвайные провода, валялись газетные киоски, на перекрестке двух улиц лежал на боку трамвай. Возле развалин двигались фигуры в брезентовых куртках и зеленых касках, растаскивали обломки. Куда-то торопливо шли люди, обгоняли Володю и его маму, несли чемоданы, тючки, какой-то мужчина тащил фикус. Хрустело и лопалось под ногами битое стекло, горький дымный ветер гнал по улицам мусор и клочья бумаги.

Страшный день… Страшная бомбежка. В этот сентябрьский день фашистская авиация совершила один из наиболее ожесточенных налетов на Ленинград.

— Скорее, скорее домой, — торопила мама, и чем ближе к дому, тем шла все быстрее. И Володя тоже шел быстро. — Как-то там бабушка? Цел ли дом… Скорее. Вова… скорее.

Но вот и улица, на которой они жили. Володя выбежал на ее середину и в красных отсветах пожарищ увидел знакомые силуэты домов. Цела! Только в самом конце ее горел деревянный дом, там виднелись пожарные машины, да из многих окон высыпались стекла. Вместе с наклеенными на них бумажками.

…Гулкий прохладный подъезд. Мама стала подниматься по лестнице, а Володя вышел во двор и направился к батарее.