Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

По его лицу пошли белые пятна, глаза сузились и превратились в две остро сверкавшие щелочки. И я представил себе, как эти глаза глядели из-под железного козырька шлема через амбразуры форта, как они выцеливали русских солдат, окруживших крепость. И давняя ненависть к тевтонам всколыхнулась во мне. Нет, я ничего не забыл и не простил!

— Я живу там, на улице Морской, — сказал я. — В доме номер двадцать три.

— Выпьем же, — предложила Элен и, балуясь, толкнула меня в плечо. — Покажи, как у вас в России пьют.

Я пил и глядел на толстяка. И тот — на меня. По его губам и подбородку, по шее и груди, подмачивая крылья орла, текли струйки виски. Хитрит, гад. Ничего. «И с такой дозы ты сойдешь с катушек», — подумал я и опять представил себе его там, в форте. Во время штурма Кенигсберга этот форт держался дольше всех. Гарнизон — почти одни эсэсовцы. Я находился в другом районе города, в районе кладбища Луизы. Мы добивали там остатки «боевой группы Шуберта» — отряда партийного руководства Кенигсберга и полицейских, пытавшихся прорваться в сторону Пиллау. Мы разгромили группу Шуберта, все они полегли на кладбище. А потом нас бросили на форт «Дона». Тяжелый был бой…

Я допил. Элен протянула бутерброд с грудинкой.

…Да, к вечеру с фортом было покончено. Стихла стрельба, осел пороховой дым. На крыше форта плескался красный флаг, санитары хлопотали возле раненых, а угрюмые усатые дядьки из похоронной команды укладывали вдоль мостовой трупы. По одну сторону — наших, по другую — немцев…

Мы молча ели.

— Как это могло произойти? — пробормотал толстяк и поднял на меня бесцветные глазки. — Так прекрасно все началось. Я помню парад на плацу Эриха Коха… Кстати, что там сейчас?

— Стадион, — сказал я, подцепляя ножом черную икру. — Химическая?

— Что вы, — сказала Элен. — Настоящая… Астраханская.

— Стадион? — Так вот: парад. Мне — двадцать четыре. Я старший лейтенант, а за моей спиной — мой второй, тапиауский взвод. — Толстяк зажмурился. Что? Сейчас зарыдает? Готов мужик, что ж, пей не стаканами, а рюмками. — А потом мы пошли… — Толстяк смолк, оттолкнул стакан. — Как мы шли! Шяуляй, Рига, Псков. — А это он не про плац. Это они по моей стране шли! — А потом… — Толстяк скривился.

— Ну вот, — рассердилась Элен, — Как выпьет, так начинает канючить: «моя бедная родина»… А я хочу играть. Эй, русский, давай играть в футбол?.. Да вот и мяч!

Элен развернула хрустящую бумагу и кинула на песок круглый белый хлеб. Вскочила. Ударила по хлебу, и он взвился, как настоящий мяч. Оглядываясь на меня, она побежала за ним и снова кинула. Я поймал хлеб и положил на скатерть. Хохоча, Элен пробежала мимо нас, я схватил ее за ногу.

— Не тр-рогай мою жену! — рявкнул вдруг толстяк.

— Он опьянел, — сказала Элен извиняющимся тоном.

— А ты не тр-рогай мою жену, — снова пробурчал толстяк, с ненавистью глядя на меня. — Отнял у меня все! А теперь — и жену?

— Нечего было лезть в Россию, — сказал я ему и поднялся.

С недалекого шоссе послышался резкий сигнал автомобиля, кажется, за ними приехали. Отлично. Разбежавшись, я бросился в накатывающийся на пляж зеленый вал, нырнул в его основание и вынырнул по другую сторону волны. Поплыл в океан.

Как хорошо. Сколько солнца, синего неба и зеленой упругой воды. Обернулся: пляж то плавно поднимался, то опускался. Немцы уехали, а по берегу вдоль самой кромки воды носился и лаял Митька. Жаль было доброго пса, и я повернул обратно.

На берегу валялись растоптанные пластмассовые коробки, сломанный зонт и вывалянный в песке хлеб. Я поднял его. Подержал на ладони: килограмма два. В блокадном Ленинграде столько хлеба я мог получить лишь за две недели.

Хлеб. Одного тоненького ломтика его в какой-то из моментов блокадной жизни не хватило более шестистам тысячам ленинградцев…

1

— Итак, начнем совещание… Татьяна Ивановна… — Николай Николаевич — Ник — стянул с головы шапку, прибавил света в керосиновой лампе и кивнул: — Мы слушаем вас.

— На 10 декабря 1941 года, то есть на сегодняшний день, в зоопарке осталось 20 животных, — начала Володина мама. — У всех животных общее истощение: дистрофия. У Потапа выпали клыки. Очень плохи тигры. Тигруня не поднимается, да и Василий еле шевелится. У Красавицы — расширение печени, аритмия сердца.

— Голубушка Софья Петровна, подкиньте дров. — Ник поднялся из-за дощатого скрипучего стола. Оглядел полутемное помещение и сидящих вокруг буржуйки сотрудников. — Дорогие мои… Мы должны выдержать, должны! — громко сказал он. Володя протянул ладони к печке. Горько пахло дымом, щипало глаза. — Дорогие мои, мы сейчас… Вы все знаете религиозную легенду про конец света и про ковчег. Чтобы спасти животных для будущего мира, праведник Ной взял на свой пароход… — Володя усмехнулся: «пароход», — всяких тварей по паре. Вот и мы. И наш ковчег-зоопарк в бурном и голодном, обстреливаемом врагами море жизни. Жестокое и губительное плавание, но, милые мои, верю — вся наша дружная команда достигнет берега. Берега весны, берега тепла, берега победы над подлым врагом!

Ник закашлялся. Володя окинул взглядом «команду».