Роман императрицы, Екатерина II

"Vers la fin de ce mois je m'en vais a Moscou, et у viendra qui pourra, la la, et у viendra qui voudra."... (К концу месяца я еду в Москву, и приедет туда, кто может, и приедет туда, кто хочет)..."

Правда, в этот день ею был подписан Кучук-Кайнарджийский мир, и Пугачевский бунт был наконец подавлен. Но и месяц спустя она пишет опять:

"Вы знаете, что, кроме меня самой, в моей свите есть еще второй я... Это князь Репнин, очень веселый посланник и превосходный товарищ для путешествий, которого я везу с собой в Москву без всяких церемоний; в своем посольстве он может напустить на себя, если сумеет, необходимую важность, но только не теперь, со мною".

И, благодаря тому, что Гримм отвечал ей всегда в ее же тон, он и сумел сохранить ее благоволение и стать самым близким ее поверенным. Когда же он писал ей, случайно, в другом духе, например, после смерти невестки Екатерины, горько оплаканной - положим, не очень долго - самой императрицей, то она сейчас же призывала его к порядку:

"Я никогда не отвечаю на иеремиады; не следует думать о вещах, которым невозможно помочь... Мертвых не воскресишь; будем лучше думать о живых".

А между тем ей самой ничего не стоило растрогаться, и, как мы это видели, она плакала очень часто. Она со слезами провожала своего сына Павла, когда он уезжал в Финляндию, чтобы вместе с русской армией принять участие в действиях против шведов, - хоть и не сильно была привязана к сыну. Она плакала, получив известие о смерти адмирала Грейга. Храповицкий приводит еще много таких же случаев, где проявлялась ее чувствительность. Когда она узнала о кончине Потемкина, то чуть не изошла слезами. Но зато она и утешалась быстро и легко. И как горе и испытания, так и годы, скользили по ее счастливому характеру, не омрачая его. Вот письмо, написанное ею на шестьдесят пятом году жизни. В нем звучат, пожалуй, немного меланхолические ноты; но игры детей, как и прежде, находят еще в ее сердце радостный отклик, и жмурки не теряют прелести в ее глазах:

"Третьего дня, в четверг, 9 февраля, исполнилось пятьдесят лет с того дня, когда я с матерью приехала в Москву... Я думаю, что здесь, в Петербурге, нет в живых и десяти лиц, которые помнили бы об этом моем въезде. Остался только Бецкий, слепой, дряхлый, совсем выживший из ума, спрашивающий у молодых людей, помнят ли они Петра I. Затем графиня Матюшкина, которая, несмотря на свои семьдесят восемь лет, плясала вчера на свадьбе. Затем обер-шенк Нарышкин, которого я застала в чине камер-юнкера двора, и его жена. Его брат, обер-шталмейстер, - но он отрицает, что видел мой въезд, потому что это его старит. Обер-камергер Шувалов, который уже почти не выезжает от дряхлости из дому. Наконец моя старая горничная, которая начинает впадать в детство... Вот несомненные признаки старости, как и самый этот мой рассказ, может быть, - но что делать? И, несмотря на это, я до страсти, словно пятилетний ребенок, люблю смотреть, как играют в жмурки и во всякие другие детские игры. Молодежь и мои внуки говорят, что без меня не бывает настоящего веселья, и что при мне они чувствуют себя смелее и свободнее, нежели без меня. Значит, это я - настоящий Lustigmacher".

V.

Нравственное здоровье. - Простота обращения в частной жизни. - Щедрость. Доброта. - Была ли Екатерина жестокой? - Опять императрица и женщина. - Слуги обожают ее. - Анекдоты. - Нетерпение и живость.

Екатерина была, несомненно, человеком, у которого все силы находятся в счастливом равновесии, - одним словом, человеком с превосходным нравственным здоровьем. Вот почему с ней жилось легко, служить ей было приятно, и хотя она и не была так снисходительна и кротка, какою хотела казаться, но никогда не проявляла ни придирчивости, ни крайней требовательности или строгости. Вне официальных церемоний, которым она всегда стремилась придать как можно больше блеску, - ее отношение к ним нам, впрочем, известно, - она всех очаровывала своим обхождением. Она держала себя просто и свободно, не стесняя никого своим присутствием, но не забывая в то же время и своего высокого положения и указывая другим их подчиненное место, причем это выходило у нее как-то само собою, бессознательно. При рождении внука Александра она в письме к Гримму выражает сожаление, что на свете не существует уже больше фей, "которые могли бы одарить ребенка всем, чем пожелаешь... Я отблагодарила бы их прекрасными подарками, - пишет Екатерина, - и подсказала бы им на ухо: Госпожи феи, дайте ему естественности, немножко естественности, а всему остальному его научит опыт". Она любила казаться простой и добродушной. Раз, ударив своего секретаря свертком бумаг в живот, она сказала ему: "Я вас убью когда-нибудь листом бумаги". В письме к почт-директору Экку она называла его: "Господин мой сосед".