Роман императрицы, Екатерина II

Но вернемся к ее беседе с Чернышевым, или, вернее, к ее монологу. По адресу Англии она произносит очень неудачную фразу: "Англия! фанатизм возвысил ее, фанатизм ее поддерживает и фанатизм ее погубит". Спрашивается, что должны означать эти слова, и на каком основании они были сказаны? По-видимому, это была просто случайная мысль, брошенная по поводу текущих событий, в роде тех, что так часто высказываются теперь журналистами наших дней. Был 1780 год, и в Лондоне только что разыгралось народное движение против католицизма, вызванное происками лорда Гордона, честолюбца, довольно неразборчивого в средствах. С традиционными криками: "No Popery!" двадцатитысячная толпа черни заняла Вестминстер, и некоторые из членов парламента подверглись насилию. И из этой мимолетной вспышки Екатерина умудрилась вывести целый исторический закон.

Дальше в ее беседе, - или в записи ее беседы, - следуют философские рассуждения:

"Можно быть безнаказанно умным, талантливым, нравственным, добродетельным, рассудительным, но нельзя пользоваться безнаказанно славой, успехом, богатством и в особенности милостью царей".

Это и не очень ново, и не очень справедливо. Во все времена людям талантливым и добродетельным приходилось выносить такие же, если не сильнейшие, гонения из-за своего таланта и добродетели, как и богачам из-за своих сокровищ. Но вот мысль, менее банальная:

"Выиграть победу - это ничто; приобрести землю - уже кое-что, а разбогатеть - все. Богатые имеют удивительную власть над человеческим родом, потому что сами короли в конце концов начинают уважать тех, кто разбогател".

Это размышление было бы вполне естественным у человека, воспитанного в духе современного материализма и поразившегося могуществом громадных состояний, которые накапливаются в наш век с такой головокружительной быстротой: но ведь при Екатерине дома Ротшильдов еще не существовало! Но в то же время нельзя не заметить, что еще у отца Александра Македонского, может быть, уже пробегали подобные идеи...

Что же касается до общего впечатления от этого разговора, то единственное, что в нем поразительно, - это значение, которое Екатерина придавала ему вслед за Чернышевым. Правда, одна сторона ее беседы, - и, может быть, наиболее привлекательная, - от нас ускользает: слова сохранились, но как передать на бумаге выражение, с которым они были произнесены, страстный тон речи, голос собеседницы, вероятно, чарующий? А между тем от одного этого тона и голоса, и исключительно от них одних, часто зависит весь успех оратора.

"В ваших беседах, божественная государыня, нет ни человеческой методы, ни изысканности. Есть только тот высший и непостижимый дух, который служит вашим уделом".

Так писал императрице фельдмаршал Миних несколько месяцев спустя после ее восшествия на престол. Очевидно, и для него сила красноречия Екатерины была отчасти загадочна.

II.

Остроумие Екатерины. - Ее остроты. - Ее манера шутить. - Немецкое происхождение. - Употребление русских поговорок.

Была ли Екатерина остроумна? Сама она никогда на это не претендовала, и это уже значит не мало. Колкая ирония, счастливые обороты речи, меткие словечки попадаются кое-где в ее переписке. Современники сохранили несколько ее остроумных замечаний, достойных лучших мастеров в этом роде. Граф Кобенцель, австрийский посланник, прослуживший в Петербурге бесконечное число лет и находившийся еще здесь при первых победах республиканской Франции, страстно любил театр, так же, как и принц де-Линь. Несмотря на свои шестьдесят лет, чрезвычайно неблагодарную внешность и жестокие немощи, от никогда не отказывался выступать на сцене, и победы Наполеона не мешали ему задавать у себя в доме непрерывные обеды, балы и спектакли.

"Вы увидите, - сказала про него императрица: - что свою лучшую пьесу он приберегает нам к тому дню, когда французы займут Вену".

Обыкновенно же на остротах Екатерины лежал тяжеловесный отпечаток ее немецкого происхождения и того не совсем изысканного общества, в котором она вращалась. Иногда в них был даже оттенок чего-то тривиального, и очень редко они бывали тонки. Она любила игру слов и часто прибегала к каламбурам. В 1793 году, назначив аудиенцию испанскому послу, по фамилии Онис, она сказала своему секретарю: "On me presentera aujourd'hui Agat - Onix et sa femme Sard - Onix".

В ее словах поражала вообще не меткость выражения, а скорей их сила или даже резкость. После смерти несчастного Иоанна Брауншвейгского, так же, как и Петр III, убитого в тюрьме, она издала манифест, составленный довольно неискусно, и, когда г-жа Жоффрен выразила ей по этому поводу беспокойство, Екатерина ответила ей:

"У вас злословят насчет этого манифеста; но у вас злословили и насчет самого Господа Бога, и мы также злословим иногда про французов. Но одно верно: у нас этот манифест и голова преступника сразу заставили умолкнуть всякую болтовню".

Маркизу Лопиталю, осмелившемуся сказать ей раз, что у нее взбалмошный ум, она ответила:

"А что, по-вашему, лучше: быть взбалмошной или болтать вздор?"