Роман императрицы, Екатерина II

"Вся политика основана на трех словах: обстоятельства, предположения и случайности", - доказывает это. Презирая и ненавидя врачей и медицину, она в то же время верила простым знахаркам и часто призывала их для себя и для других. "Доктора и хирурги со всего медицинского факультета... круглые дураки (sont betes a manger du Coin)", - писала она. Ведь в 1783 г. из-за них издох (sic) человек, прослуживший ей тридцать три года! Слова "болезнь" и "доктор" стали для нее равнозначащи. Но зато "капли Бестужева" - вот ценное и универсальное средство! "Я не знаю, из чего состоят эти капли, - говорила Екатерина: - знаю только, что в них входит железо. Их дают вместо хины (во французском подлиннике: "en guise de quiquina" (sic); а я их даю во всех случаях". В 1789 г., страдая спазматическими коликами, она считала, что вылечилась от них, исключительно благодаря петербургскому митрополиту Петрову, обложившему ей тело подушками, набитыми ромашкой.

И в то же время она писала:

"О счастье и о несчастье, как и о многих других вещах, у меня есть свое представление (ma cathegorie (sic) a moi): и то, и другое происходит лишь от столкновения известного числа мер, справедливых или неправильных".

И эти слова доказывают, что и в своем презрении к системам Екатерина не была систематична.

Вообще, несмотря на вечные колебания в области мысли и отвлеченных суждений, у Екатерины было все-таки несколько твердых и установившихся убеждений.

"Одно достоверно, - писала она за несколько лет до смерти, - что я никогда ничего не предпринимала, не будучи глубоко убеждена, что то, что я делаю, согласно с благом моею государства: это государство сделало для меня бесконечно много; и я считала, что всех моих личных способностей, непрестанно направленных ко благу этого государства, к его процветанию и к его высшим интересам, едва может хватить, чтобы отблагодарить его".

Это чувство долга соединялось в ней еще с возвышенным представлением об ответственности ее перед особым, верховным судом - единственным судом, власть которого она над собой признавала. Это не был суд того, Кого называют "Царем царствующих". Для этого Екатерина слишком много читала Вольтера и недостаточно - Боссюэ.

"Одно потомство в праве судить меня, - говорила она. - Только перед ним я отвечаю: я смело могу сказать ему, что я нашла и что после себя оставлю".

Во время своего пребывания в Петербурге Фальконэ вступил как-то с Дидро, переписываясь с ним, в спор о том значении, которое художник должен придавать приговору этого посмертного суда потомков. Дидро защищал его верховную власть, а Фальконэ находил, что художник должен считаться только со своей артистической совестью. "Согласитесь ли вы, - написал ему тогда Дидро, отдать решение этого спора в руки моей благодетельницы? Но берегитесь, мой друг, эту женщину опьяняет идея бессмертия, и ручаюсь вам, что она падает ниц перед видением потомства". Фальконэ согласился на суд Екатерины, но прибавлял, что, каково бы ни было ее решение, он своего мнения не изменит. "Найдите на земле власть, достаточно сильную, чтобы отнять у меня лицо, не отняв головы, и я признаю, что я не прав", - писал он. Мы не знаем, чем кончился этот спор.

Был еще один пункт, относительно которого Екатерина тоже никогда не меняла мнения, - это стремление придать национальный, чисто русский характер своему царствованию, и всей - и политической, и интеллектуальной, и нравственной жизни того славянского народа, судьбами которого она, немецкая принцесса, призвана была управлять. Этим стремлением были проникнуты не только ее законодательные акты и внутренняя политика, но и малейшие ее поступки. Фальконэ пришлось долго доказывать ей, что невозможно изобразить Петра I на памятнике в русском платье, которое царь с таким ожесточением преследовал при жизни. Екатерине хотелось бы, чтобы все позабыли об этой странице в истории великого законодателя. Ей хотелось вообще, чтобы ее новая родина - не только в ее настоящем, но и в прошлом - рисовалась бы людям согласно не с действительными фактами, а с тем представлением, которое она сама составила себе об этой громадной стране с такими необъятными горизонтами, что там было где разгуляться ее воображению. Она дошла до того, что даже переделала по-своему всю историю Московского государства. Когда Сенак де-Мейлан предложил ей в 1790 г. написать историю ее великой страны, она долго колебалась. "Сумеет ли он, - писала она, - отрешиться от предвзятого мнения, "с которым большинство иностранцев смотрят на Россию?" Они, пожалуй, думают даже, что "до Петра Великого в этом государстве не было ни законов, ни администрации". Но "хотя смуты после смерти царя Ивана Васильевича и отодвинули Россию лет на сорок, на пятьдесят назад, но до этого времени Россия ни в чем не отставала от Европы... русские великие князья принимали самое видное участие в европейских делах и находились в дружественных и родственных отношениях со всеми царствующими домами нашего полушария..."