Роман Ким

С агентами встречался Роман Николаевич или нет, логично будет предположить, что по возвращении его ждало если не освобождение, то, во всяком случае, какое-то ослабление режима и хотя бы надежда на скорую свободу (кстати, свидетельствовавшего против него М. Е. Добисова-Долина за это время успели расстрелять). Но на Лубянке работает своя логика. Пока не велись допросы, а возможно, и самого Кима не было в Москве, педантичный сержант госбезопасности Дарбеев свел воедино все показания против Кима, данные за эти годы, и собрал дополнительные материалы по его делу. В частности, поступили копии метрики из Владивостока, подтверждающие, что Роман Ким — кореец, родившийся там в 1899 году (о спорности этой версии чекистам, разумеется, известно не было). «Кроме того, в распоряжение следствия поступил ряд показаний арестованных, изобличающих Ким P. Н. в шпионской деятельности»^[366].

К числу последних относились в том числе обширные комментарии И. И. Брауна-Домбровского, данные им на допросе 31 июля. Потомок польских дворян, обвинявшийся в шпионаже в пользу Японии, был знаком с Кимом с 1916 года, когда участвовал в качестве автора в издававшемся Кимом рукописном гимназическом журнале «Бродячий кот». Потом они вместе учились в Восточном институте, вместе работали журналистами в Гражданскую войну. Браун-Домбровский ушел с колчаковцами в Харбин, откуда приехал в 1935 году — якобы по заданию резидента японской разведки в Харбине Фукуи с целью установления связи с Кимом. Встретились старые знакомые только в октябре 1936 года, и, судя по показаниям Брауна, Роман Николаевич немедленно завербовал его для «освещения деятельности харбинцев», передав на связь сначала Александру Гузовскому, а затем Михаилу Миронову. Теперь, конечно, оказывалось, что всё было не так и Браун был лишь курьером от Фукуи к Киму, а от того к другому «японскому шпиону» — Василию Крылову^[367].

К окончанию выполнения Романом Николаевичем спецзадания Гузовский и новый начальник контрразведки ГУГБ Трофим Корниенко подготовили документы об изменении обвинения Киму со статьи 58, пункт 6 на статью 58, пункт 1а, то есть на «измену родине». 9 апреля Романа Николаевича вызвали на допрос и предъявили постановление о переквалификации дела, но только уже не на пункт 1а, а на пункт 16. Разница между буквами — ровно одна жизнь. Если в первом случае можно было рассчитывать на долгий срок в лагерях, то пункт 16 предусматривал только одну меру наказания — расстрел. Ким расписался: «С материалами по делу полностью ознакомлен и добавить ничего нового не имею»^[368]. Он устал. Много позже Роман Николаевич в письме другу, известному писателю приключенческого жанра Льву Славину напишет об этом, используя боксерскую терминологию: «Там я по счету девять всё-таки встал…», но тогда — 9 апреля 1940 года для Кима прозвучал еще только счет «восемь».

Обвинительное заключение гласило: «В шпионской деятельности изобличается показаниями Буланова, Гай, Николаева-Рамберг, Добисова-Долина, Чибисова, Клётного (в живых к тому времени оставался только Клётный. — А. К.). Подтверждено также показаниями Когая и Мартынова… Обвиняется в том, что, являясь агентом японской разведки, по ее заданиям внедрился в аппарат ОГПУ — НКВД и до момента ареста занимался активной разведывательной деятельностью в пользу Японии… Следственное дело направить в Главную Военную прокуратуру для рассмотрения Военной коллегией Верховного Суда СССР»^[369].

Закрытое заседание Военной коллегии (ВКВС) состоялось 9 июля 1940 года на улице 25-го Октября, в печально известном доме 23, где выслушали свои приговоры, а затем были убиты (многие прямо здесь — в подвале) сотни генералов и офицеров. Председательствовал на заседании корпусной военный юрист Иван Осипович Матулевич (Матулявичус) — участник репрессий еще с 1920 года. Суд длился долго, и хотя судьи не слишком вникали в перипетии дела, необходимо заметить, что дело это они по крайней мере читали. Председательствующий суда спросил у подсудимого, помнит ли тот данные им на предварительном следствии показания, «…смутно, но помню, — ответил Ким и неожиданно пошел в наступление: — Всё это мои показания, но они не отвечают действительности. Я не мог иначе говорить. Так как мне сказали, что вся моя работа в органах НКВД скомпрометирована. Жена моя была арестована, я находился в таком состоянии, что не мог спать. Следствие производилось с уклоном обвинения. Всё это и заставило меня давать фантастические показания… Всё это фантазия, написанная мною при содействии следователя Верховина, который дал мне специальные вопросы, а в соответствии с последними я и давал такие показания.

— Заявление на имя бывшего заместителя наркома внутренних дел вы писали?

— Да, писал… Что шпион и предатель… Меня заставили написать.

— К вам применяли физические методы воздействия?

— Нет»^[370].

Разбирая биографию подсудимого, судья дошел до эпизода с приемом Кима на службу в ОГПУ: