Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

линия этого второстепенного персонажа тщательно соединена Булгаковым сразу с несколькими основными мотивами МиМ. Несмотря на свою принадлежность демонологической стихии романа, Фрида выделена из толпы как «пробный камень», на котором испытывается Маргарита. Слова Коровьева о том, что приближается «скучная женщина», сказаны с явным расчетом на дух противоречия, который вселился в Маргариту. Фрида представляется ей страдающей невинно, как и она сама. Косвенное обещание, данное Фриде, вынуждает Маргариту поставить на карту собственную судьбу и отказаться от своего желания. Как и творящий добро дух зла Воланд, Маргарита, став ведьмой, проявляет высшее милосердие и милость к падшим.

История Фриды пересказана в романе по книге О. Фореля «Половой вопрос: Естественнонаучное, психологическое, гигиеническое и социологическое исследование». С присущим ему педантизмом Булгаков отметил этого автера в Материалах к роману, «Огюст Форель 1848–1931 — швейцарский невропатолог, врач (алкоголизм, венерические болезни, сексопатология)». Эта краткая характеристика должна была представлять интерес для Булгакова, бывшего врача, специализировавшегося на венерических болезнях, но занимавшегося, судя по «Запискам юного врача», и другими областями медицины. В булгаковских записях есть два упоминания о случаях, описанных Форелем в книге: «Дело Фриды Келлер (Форель, стр. 421) Дело Кониецко (Форель, стр. 425)» (562-8-1-40). Булгаков контаминировал эти описания. Фрида Келлер родила ребенка от хозяина кафе, заставившего ее отдаться ему в погребе, однако время и способ убийства Булгаков почерпнул из дела Кониецко. Реальная Фрида задушила ребенка, когда он достиг пяти лет и ей пришлось взять его из детского приюта. 19-летняя Кониецко при аналогичных обстоятельствах удушила младенца скомканным платком. Булгаков, по сути, вкладывает в уста Маргариты вывод О. Фореля: «…чаще действительной убийцей является не мать, фактически убившая ребенка, но низкий отец, покинувший беременную или не пожелавший признать ребенка».

Выбор Булгакова обусловлен сопоставленностью романа с евангельскими заповедями и историей Христа как гибели невинного. Хотя в действительности Фриде Келлер смертный приговор был заменен пожизненным заключением, Булгаков изображает ее среди гостей бала как казненную за детоубийство. Однако в потустороннем мире ей оставлена надежда: прощенная, она падает на пол и простирается перед Маргаритой крестом, воспроизводя, таким образом, символ христианства.

Еще один пласт, несомненно, учтенный при создании образа Фриды, — литературный. К нему прежде всего относятся платок, использованный Шекспиром как косвенная причина преступления в «Отелло», и имя присутствующей при рассказе о Фриде Маргариты, вызывающее в свою очередь ассоциации с судьбой героини «Фауста» Гете. Соблазнив Гретхен, Фауст, в сущности, обрекает ее на преступление — умерщвление ребенка. В сцене на Брокенских горах Фауст видит тень возлюбленной — закованной, как преступница, в колодки и со шрамом на шее, свидетельствующим о состоявшейся казни. И хотя Мефистофель предупреждает, что в этой тени видят своих подруг все, видение Фауста оказывается провидческим: Гретхен ожидает в темнице казни как детоубийца. Знаменательно также оправдание Маргариты, прощенной небесами, у Гете: «Спасена!» — и слияние образа грешницы в финальных сценах с образом «вечно женственного» начала обновления мира.

В эпизоде с Фридой можно усмотреть и связь с появлением 27 июня 1936 г. постановления ЦИК и СНК СССР, запрещающего в СССР аборты. Последствия постановления, грубо вмешивающегося в частную жизнь, скоро дали о себе знать: нормой стали криминальные аборты и убийства новорожденных. Последние породили слежки за беременными.

тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок —

временной промежуток в 30 лет пополняет частое у Булгакова обращение к этой цифре как символу предательства (см. комментарий к гл. 18-й — «буфетчик вынул 30 рублей» — и к гл. 26-й — «тридцать тетрадрахм»).

снизу уже стеною шел народ —

сцена бала изобилует игрой с переодеваниями, генерируя образ и стихию карнавала. Создается ситуация вавилонского смешения языков, народов и эпох. Во второй полной рукописной редакции проблема с языками была особо отмечена: «Да еще… — Коровьев шепнул, — языки, — дунул Маргарите в лоб, — ну, пора!» (Булгаков 1992: 377). Однако в окончательном тексте инфернальное пространство бала не требует особых мотивировок (о языковой стихи романа см.: Гаспаров 1994).

маркиза <…> отравила отца, двух братьев и двух сестер из-за наследства… —