Роман межгорья

Далеко-далеко на дороге был виден столб пыли. Сухие стебли придорожных сорняков, камешки на дне высохшего арыка, легкие путешественника — все в эту пору года покрывается слоем пыли.

Была глубокая осень.

Назира шла из общежития в рабфак на вечерние лекции через университетский сад. Она была принята на первый курс и, с еще большим страхом, чем когда-то ходила на молитву к матери, аккуратно посещала лекции. Сухие упругие листья соблазнительно шелестели под ее ногами. Ей хотелось броситься на землю, украсить листьями свои косы.

Косы!

По совету Юрского она обрезала их. До сих пор она плачет тайком, уткнувшись в подушку, перебирая объедки змеиных «хвостов», как называет Юрский остатки ее кос. Она любовалась ими наедине, но дала себе слово, что постарается прекратить эти глупости. Юрский говорит, что это остатки некультурности, какого-то дикарства. В самом деле, почему бы и не поверить Юрскому? Разве не за дувалами лелеялись эти косы, скрытые от человеческих глаз? Кто мог там видеть волосы, кто мог оценить их красоту?

— А тут? — громко спросила себя Назира, схватив на лету удивительно золотистый листочек чинары. Он летел, раскачиваясь, как ласточка.

Неужели культура, воспринятая с такой жаждой, мешает любоваться косой? Так по крайней мере получается, по мнению Юрского. Он не из местных, но зачем ему врать? А ей так хочется приобщиться к настоящей культуре. И находиться подальше от этого ужасного «мещанства», словечка, которое Юрский с таким презрением применяет к косам.

Она до сих пор еще ходила в парандже, даже не срезала чиммат, хотя никогда и не опускала ее. В последнее время ее охватило страстное желание вызвать на поединок все то, что напоминало ей Чадак, Ходжент с ичкари, с адатами, с паранджой. Она специально не отрезала чиммат, чтобы явственнее показывать людям свое открытое лицо, и вызывающе поднимала свою прекрасную головку с новой прической, когда проходила мимо «правоверных». Она теперь живет в Ташкенте, а не в Караташе среди озверелых фанатиков-ишанов.

Возле лестницы ее поджидал Юрский.

Юрский в этом году окончил рабфак и уже зачислен студентом на первый курс ирригационного факультета САГУ. Сознание того, что он уже настоящий студент, а не какой-то там рабфаковец, сделало его будто старше своих лет, серьезней и, конечно, более авторитетным. На рабфаке он вступил в комсомол, но сейчас чувствовал себя слишком взрослым для комсомола. Все время он мечтал «в одну из очередных кампаний» вступить сразу в члены партии.

— Чего это ты идешь, так замечтавшись? У нас сегодня занятий не будет.

«Наверное, преподаватель умер или сторож ключи утерял…»

— Как это не будет занятий, товарищ Юрский? — спросила Назира-хон. Ей очень нравилось слово «товарищ», нравилось в любом удобном случае произносить его. Юрского она и побаивалась и была ему очень благодарна за его решительность во время столкновения с ишанами в Голодной степи, во время первого пробного пуска воды в канале. Она была послушной, исполняла даже его капризы и чувствовала над собой его большую власть. Для всего рабфака было естественным, что эту узбечку, отбитую у озверелых ишанов, всегда видели в обществе Юрского.

— Мы ждем Нур-Батулли. Он будет делать доклад на общем собрании. Да ты, кажется, плакала? Опять? Ведь к тебе отец приехал, у вас такая радость.

Назира знала, что Юрскому надо говорить все. Он ее первый наставник и воспитатель. Но что ему сказать? Если она и сама не может объяснить, почему полились у нее слезы, когда проходила по шуршащим листьям в саду. Она вертела в руке золотистый листочек, затуманенными глазами глядела на Юрского и пыталась заставить себя улыбнуться.

— Батулли? Я видела его на гидростанции в Голодной степи.

— Она теперь называется по-иному.

— Конечно… в степи. Я видела там и… — глаза Назиры-хон расширились, грудь вздымалась.

В большой физической аудитории собирались студенты САГУ. Редко кто из них был без книжки, тетради или даже портфеля для книг. Они усаживались на длинных сиденьях с высокими спинками, стояли в проходах, толпились возле длинного стола с водопроводными и газовыми кранами. Назира-хон в этом зале была уже в третий раз. И как прежде, размеры зала парализовали, и если бы не предупредительность Юрского, она не села бы на место. Особенно очаровывали ее висевшие на стене барельефы со странными лицами и с какими-то формулами и знаками рядом с надписями: «Ньютон», «Галилео Галилей», «Пифагор», «Ломоносов».

Сегодня Юрский задержался с кем-то у стола, и девушка имела возможность дольше остановить свое внимание на барельефах.

«Что они взвешивают на таких маленьких весах?» — подумала она.

Назира так увлеклась рассматриванием портретов ученых, что не слыхала, когда к ней подошел и поздоровался Батулли.

— Саламат, саламат, — чеканил Батулли, протягивая ей руку. — Припоминаете степь, гидростанцию? Я вас, наверное, и среди миллионов узнал бы.

— Я тоже узнала. Вы докладчик?