Роман межгорья

Лодыженко убрал с циновки поднос с нетронутыми коржиками, спрятал под полкой в углу чайник и вышел погреться на солнышко.

Солнце и воздух ударили ему в лицо, опьянили. Он хотел вернуться и укрыть старика, но решил побыстрее вызвать к нему врача. Закрыв дверь, он торопливо вышел.

«Умрет или выживет?» — встревоженно думал он. И тут же он вспомнил глаза аксакала, которые, казалось, с горечью говорили: «Меня обманули, обманули…»

Быстро шагая по новой улице Кзыл-Юрты, Лодыженко вспоминал о своей вчерашней встрече с Синявиным. Тот, обычно говоривший спокойно и гордившийся этим, был встревожен и сказал ему:

— По-моему, сейчас не время увлекаться вот этой странной помощью.

— Вообще или только здесь, в Советской степи? — И Лодыженко вспомнил, как серьезно задумался инженер, прежде чем ответить.

— Не поймите меня превратно. «Делегаты» эти — люди интересные. Только если действительно власти возлагают в этом году такие надежды на степь, то надо бы не перегружать людей участием во всяких «комиссиях»! В каждом уголке, даже на строительстве у нас, слишком много разговоров и митингов. Присланы первые плуги Сельмашстроя, а там… митинг о «делегатах», о комиссии. Я не могу понять этого. То ли сеять, то ли… уделять внимание этим… несвоевременным кампаниям. Было бы лучше отложить их еще на некоторое время… Мне что? — будто оправдываясь, говорил Синявин. — Мы в этом году заканчиваем все капитальные работы. Только досадно делается. Ну, появились они здесь, разберитесь кому положено — и вся недолга. Подумаешь, какое дело: восемнадцать человек, так уже сразу комиссии…

И Синявин замолчал. Но, видя, что Лодыженко внимательно слушает его, он, понизив голос, продолжал:

— Только я должен вам сказать, хотя, может быть, все это и ложь… Молокана — очень трудно понять. Но я сам случайно услыхал, — ведь не все они знают, что я владею узбекским языком, как своим родным, — два старика среди рабочих, преимущественно мусульман, украдкой говорили о священном списке «главной комиссии». Просто какое-то, знаете, серьезное дело. Священный список в коране. Да еще и какой же коран: мединский, написанный учеником самого Магомета, с изображением мечети. Этот коран приносили к Исенджану домой, пытаясь снова вернуть его в лоно божье. Выражают недовольство стариком, но я вижу, что он просто увлекся проведением всяких кампаний. Старик, а по степи мотается среди рабочих. И все-таки я бы категорически запретил заниматься этими делами до окончания сева…

— Да, сложные дела! — думал Лодыженко, подходя к флигельку, находившемуся возле главного распределителя. На двери была прибита вывеска с золотыми буквами под толстым шлифованным стеклом:

ПРИЕМНАЯ И КАБИНЕТ А. Ю. ШТЕЙНА

IX

Исенджан умер перед восходом солнца. Он потерял речь еще в присутствии Лодыженко. Его разбил паралич. Он неподвижно лежал до вечера. Только его живые глаза глядели сквозь слезы, освежавшие их до последней минуты. Врач Тарусина из центральной больницы и консилиум врачей из поликлиники Кзыл-Юрты ничего уже не могли сделать для спасения жизни старика.

Так и умер Исенджан, не сказав больше ни слова. Столько умирает стариков! Ежедневно в том или другом кишлаке хоронят покойника. Но не так уже много искренних слез проливают по ним. Старикам — одна дорога…

Но смерть Исенджана, как звук далекого землетрясения, всколыхнула Советскую степь.

Все началось с обители мазар Дыхана. Самые почтенные обительские ишаны уже на следующий день знали о всех «подробностях» этой смерти. Кто в обители не знает Исенджана, кто не знает этого разумного, почти святого человека? Сорок шесть лет он был арык-аксакалом в обители, и будто бы вчера они видели его молящимся на скале возле водопада Кзыл-су. Солнце из-за гор посылало снопы своих лучей, и Исенджан, освещенный ими, казался привидением на скале.

На протяжении сорока шести лет это свершалось так же точно, как смена дня и ночи. Это было призывом для обительского суфи начинать вечерний азан, это был признак твердости веры и непоколебимости ислама.

Однажды Исенджану пришлось задержаться в верховьях Кзыл-су, и он не успел из-за своей немощи помолиться на скале, так в тот вечер не было молитвы в обители, суфи не произносили азан и затворник да-мулла с отчаяния покинул худжру…

Четырехлетнее строительство в Советской степи оторвало Исенджана от обители и его предвечерней молитвы на скале. Но все это ему прощали. За эти годы многое изменилось в однообразной, как поток, обительской жизни.