Роман межгорья

Непредвиденная задержка в развертывании строительства — как сломанное колесо в пути! Саид-Али после возвращения из Уч-Каргала и Караташа остался в Чадаке. Конечно, он мог бы поехать опять в Уч-Каргал повидаться с людьми, подбодрить их. Но это с неменьшим успехом делал и Лодыженко.

Саид-Али часто советовался с Семеном, долго и обстоятельно обсуждал с ним создавшееся положение. Лодыженко знал, что Саид-Али был против передачи строительства концессионерам, и не говорил с ним об этом. Но сам был глубоко убежден, что в затяжке, несомненно, виновны люди с концессионными настроениями.

Они рассчитывали подготовить в Караташе хотя бы комнату для работников технической группы, чтобы не гасить пыл в душе людей, которые с таким нетерпением ожидали начала строительства. Саид собирался съездить в Самарканд и еще раз поговорить в Совнаркоме о развертывании работ.

Встречи Саида с Лодыженко, с инженером Мациевским, с техниками всегда были заполнены бесконечными заботами о строительстве.

А когда Саид-Али освобождался от работы, он всегда стремился в кишлак, в горы, подышать свежим воздухом, встретиться с любимой женщиной.

Любовь Прохоровна по вечерам оставляла свою паранджу у соседок, молодых дехканок, и возвращалась домой веселая, возбужденная. Ее Женя получил телеграмму о немедленном выезде в Коканд. Там одному из ответственных работников надо было сделать операцию.

Любовь Прохоровна сама не ожидала, что ее встревожит поездка Жени в Коканд. Там, в больнице, работает медицинской сестрой такая же черноокая, как и Евгений Викторович, Тася. Если бы Тася была на год или два старше, Любовь Прохоровна так не досадовала бы. К тому же знакомые в Намаджане насплетничали о Таисии Трофимовне, о ее роскошной толстой черной косе до пояса.

Люба пыталась сдерживать свое раздражение, но оно вырывалось наружу. А Евгений Викторович и не подозревал о причине раздражения жены.

— Ну чего же, моя Любочка… Понимаешь, меня вызывают…

— Угождай им! У них есть свои врачи, обошлись бы и в этот раз без тебя. Отпуск, называется!

— Поверь, дорогая, мне надо поехать. Я сейчас работаю над книгой и буквально хватаюсь за каждый интересный случай. Если бы меня не пригласили сделать эту операцию, я бы очень сожалел…

— Поезжай, поезжай! Я тоже поеду… в Ташкент, — сказала Любовь Прохоровна, и даже слезы засверкали у нее на глазах.

Евгений Викторович, растерявшись, искал спасения, взывая к здравому рассудку Любови Прохоровны.

— Всего-навсего на три-четыре дня, моя золотая Любочка! Изучай со старым узбеком Чадак, подбери себе компанию и не скучай. Пойдите хотя бы на бахчи.

Храпков, видно, ни сном ни духом не догадывался об отношениях Любови Прохоровны с Мухтаровым.

— На бахчи? — удивленно спросила она. — Да ты с ума спятил! Где находятся бахчи, а где старый узбек, водопад… — и опомнилась. Она покраснела как мак. И вдруг стала быстро-быстро говорить о горах, об узбекских женщинах в красных паранджах…

Из всего сказанного ею Храпков сделал вывод, что рассудок у его Любочки взял верх. Она никуда не поедет и спокойненько будет ждать его в Чадаке, любуясь горами и бурным чадакским водопадом.

— Котик! Ну, поцелуй же свою Любушку еще раз на прощанье… Благословляю, — говорила она, подставляя ему по очереди то щеки, то лоб. Но даже в поцелуях проявлялась врачебная чистоплотность Храпкова, и это вызывало у нее чувство отвращения. И все же она терпела и эти оттопыренные трубой толстые с жесткими усами губы, громкое чмоканье. Его поцелуи, точно печать, штамповали ее щеку или лоб.

Ее даже рассмешили такие поцелуи. Она, как праматерь Ева, зашептала на ухо мужу:

— А помнишь, Женик… перемена климата, воздуха… Ты хотел бы, чтобы я стала матерью?..

— Любочка! — радостно вскричал Евгений Викторович и, схватив жену, сперва неуклюже поднял ее вверх, как ребенка, а затем нежно усадил на диван. — Любочка! — только и мог он произнести.

В этот раз Любовь Прохоровна, вполне искренне, взяла обеими руками голову мужа и, притянув к себе, поцеловала его так, как никогда не целовала за все годы их совместной жизни.

Это была искренняя благодарность… за удивительную слепоту…

— Я вернусь и тотчас же… немедленно, в тот же день, выедем в Намаджан… — захлебываясь, сказал Храпков, насилу оторвавшись от своей обаятельной жены.

XXV

Любовь Прохоровна в новом платье вертелась перед зеркалом, любуясь собою.

«А может быть, я слишком рано сказала ему об этом?» — вдруг охватило ее сомнение. «Такой, можно сказать, организм…», — повторила она заключение гинеколога. Она никогда не забывала об этом.

Но нет, в себе она была уверена, в любви не ошибаются!..

— Маруся, Марусенька! Наверное, оно мне не к лицу. Не надеть ли лучше белое, шелковое? — говорила Любовь Прохоровна, нисколько не смущаясь Маруси, которая понимала, на какую бахчу она собирается.

— И скажете такое! Говорю же, что в этом платье вы как нарисованная, будто душа ваша поет.

— Да, поет, Маруся, поет…

Любовь Прохоровна, казалось, только сейчас оценила Марусю по достоинству. С ней можно душу отвести, излить ей свою радость и волнение, даже посоветоваться…