Роман межгорья

— Для этого потребуются небольшие дополнительные затраты. Ну, а кроме этого… Саид-Али должен надеть расписной шелковый чапан. Старуха Адолят-хон принесет ему, как святыню, новенькую, белую словно снег чалму. Платочки для пояса и даже галоши к новым его сапогам принесет к порогу старик Файзула. И все это видят жители кишлака, за всем этим наблюдают ишаны, потому что Саид-Али женится, и адат торжественно отмечает этот день. Ведь они же знают, что Саид-Али коммунист… Потом наступает вечер. Чадак заливается песнями джигитов. Джигиты вместе с Саидом разъезжают по кишлаку, поют песни, в которых советуют ему забыть о своей молодецкой свободе. Он должен стать мужественным, щедрым, но и суровым. Теперь ему надо крепко держать в своих руках вечную грешницу перед аллахом. Он должен не спать по ночам, не щадить своего сердца, а следить за тем, чтобы жена не опозорила его, чтобы не напрасны были хлопоты хозяина и не пропали бы затраченные им деньги. Вот такие песни должен выслушать Саид-ака в тот день. А у старухи Адолят-хон соберутся женщины. И тоже будут петь свои песни, давать советы…

— Довольно! — резко оборвал Саид увлекательный рассказ Алаева. — Ничего этого не будет! Ясно?

— Однако же, Саид-ака…

— И не смейте что-нибудь подобное затевать. А Този-хон должна знать, что она идет к матери в дом.

Таджик поднялся с ковра и обескураженно развел руками.

— Конечно, мое дело сторона. Когда Саид-Али разрешит бедному чайханщику получить деньги?

— Завтра или послезавтра. Но не позже, чем Рустам-ата привезет свою «дочь» Този-хон и передаст ее на руки моей матери.

— А две тысячи?

— Ваша жена у Адолят-хон получит две тысячи за десять минут до передачи ей Този-хон.

— Хоп! Майли, ходжа-баба! Я только честно предупреждаю, если вы дорожите жизнью матери, надо, чтобы ишаны не узнали правду…

Саид-Али не остался ночевать в обители и добрую половину ночи ехал верхом пустынной степью к станции Уч-Каргал.

XIV

Свершилось.

Хитрый Рустам Алаев не полностью выполнил указания Саида. Но все-таки он сказал Този-хон о предстоящем ее отъезде в Чадак, к матери, и предупредил, что об этом не знают жители кишлака, считающие, будто она является женой Саида-Али Мухтарова. Поскольку Саид коммунист, он не придерживается адата, однако Рустам — старый человек, и он совершит обряд. Правда, обряд будет несколько упрощен и произведен больше для того, чтобы отвести подозрение у ишанов и уберечь мать… от камней, которыми, по безжалостному адату, должны они забросать ее за измену его вечным законам…

Об этом Алаев говорил ей уже в кишлаке. А четырем чадакским ишанам он сказал о том, что вынужден свою дочь выдать замуж за Саида-Али Мухтарова. Коммунисту неудобно точно придерживаться обычаев правоверных, но он честно уплатил калым и поклялся не снимать со своей молодой жены в присутствии людей паранджи, не выпускать ее из ичкари…

— Бисмилла… Ллоиллага иллалла! — благословили ишаны этот обряд. Пусть будет хоть так мало, чем ничего.

Им, старым аксакалам, известно, что этот мерзкий вероотступник Саид-Али Мухтаров водил к себе в дом русскую женщину. Ну, а если у него жена мусульманка носит паранджу, находится в ичкари — и то хорошо!

Този-хон привезли на расписной арбе уже под вечер. Во двор въехал арбакеш, старательно выкрикивавший: «Пошт-пошт!»

Когда арба остановилась, из нее вылезли две женщины в паранджах. Арбакеш — это был сам Рустам Алаев — развернул арбу в сторону ворот и тоже слез с коня, задержав около себя женщину в парандже.

Саид-Али нервно расхаживал по своей комнате, запретив Файзуле зажигать свет. В который уже раз обдумывал Саид обстоятельства, связанные с возвращением его сестры домой. Вполне возможно, что таджик был прав. Предрассудки владеют жителями кишлака еще так крепко, что их за один раз не преодолеешь. Для этого нужны годы напряженного труда. Надо показать дехканину иную, новую жизнь, и тогда лишь он сам уничтожит все старое.

Дехканину… Дехканин — темный, отсталый человек… А… Любовь Прохоровна? Разве не такие же самые адаты русских принуждают ее калечить свою и его жизнь во имя какого-то дикого фетиша — «обвенчанная…»

Вдруг он услыхал на половине матери громкое женское рыдание. Во дворе раздался скрип колес арбы, а потом, вторя ему, заскрипели высокие тяжелые ворота.

Он решительно и без предупреждения пошел в ичкари.

— А-ах! — захлебнулся, будто от страха, женский голос.

Возле матери сидела, подняв с колен заплаканное лицо, закрывая свой рот руками, такая же, как и она, старая женщина без паранджи.

— Този-хон! Сестра! — крикнул Саид, решительно направляясь к женщине. По пути он зацепил ногой пиалу, чай разлился, и столб пара поднялся между ними.

— Този-хон, родненькая! Это ты?

— Да, Саид-ака, я! Всю жизнь буду благодарить тебя… Но что ты наделал?

— Все будет в порядке, моя сестра…

И он не договорил. Со двора настойчивым и тревожным голосом звали его:

— Саид-ака! Ау, Саид-ака!

Это кричал старик Файзула.

Саид вышел из ичкари и направился во двор, огороженный дувалами.

В темноте он увидел стоявшего рядом с Файзулой неизвестного ему дехканина, который держал в поводу своего коня.