Роман межгорья

— Интересно… Но я с большим удовольствием, — сказал Юсуп и стал осматривать свою комнату, как хозяйка, которая, гордясь достатком, все же собирается попросить извинения у гостей. Мол, глядите, — вот и вся комната: чем богаты, тем и рады, сами же напрашиваетесь.

— Только одно условие: никогда не интересоваться ее фамилией и тем, почему она находится здесь.

Спустя полчаса через черный ход в комнату Юсупа зашел Батулли в сопровождении женщины в дорогом узбекском наряде. Длинная шелковая паранджа, по-бухарски вышитая на плечах золотом, скрывала лицо. Как искра, блеснули под чиммат глаза и скрылись в темноте.

«Узбечка», — решил Юсуп и невольно обратился к ней по-узбекски:

— Искренне рад, пожалуйста. Может быть, немного тесновато, да вы не беспокойтесь. Я перейду в другую комнату.

Батулли удовлетворенно улыбнулся и перевел на русский язык сказанное Юсупом. Она тоже благодарно улыбнулась, и сквозь чиммат блеснул ряд зубов.

— Большое спасибо. Я не требовательна… буду довольна, если вы иногда из канцелярии зайдете развлечь одинокую женщину. Переведите, Амиджан.

— Во-первых, это лишнее. А во-вторых… вы не будете такой уж одинокой.

В зале музея раздался шум. Услышав, что спрашивают заведующего, Юсуп торопливо вышел навстречу.

Перед ним стоял странный молодой человек, заросший черной бородой. Несмотря на холод, он был в расстегнутом ватном чапане с чужого плеча. Черные с желтизной глаза изучали хозяина.

Оба стояли молча. А в комнате у Юсупа женщина заливалась игривым смехом, доносившимся сквозь легкие перегородки. Или, может быть, это только эхо уже отзвучавшего веселого хохота сохранил слух Юсупа. Голосом юноши, как будто впервые заговорившего отцовским баритоном, гость обратился к Юсупу на бенгальском языке:

— Мулла Юсуп-Ахмат Алиев? Мне нужно поговорить с вами без свидетелей.

«Снова секреты, — с горечью подумал Юсуп. — Что это за день такой начался?»

— У меня в комнате люди. Разве в канцелярии? Пожалуйста, — на том же языке ответил Юсуп.

Гость не двинулся с места.

— В музее так мало посетителей. И я убедился, что моего языка здесь не знают.

— Кто вы? — спросил его Юсуп, уже догадываясь.

— Я… Инаят-Кави Ратнакар, — смущенно признался он.

— Фамилия мне ничего еще не говорит. Может быть, все-таки пойдемте ко мне в кабинет.

Инаят-Кави Ратнакар последовал за ним, уже не ожидая повторного приглашения.

Хозяин должен был спешить за ним. Юсуп на ходу заметил, что этот человек был без галош, в сапогах, которые, видимо, несколько дней не снимал с ног.

Окна канцелярии выходили на солнечную сторону. Инаят-Кави Ратнакар зашел в любезно открытую Юсупом дверь, на мгновение замедлил шаг, будто решая что-то, и направился к креслу, стоявшему за столом на солнцепеке. Он сел в кресло, снял с головы старую-пре-старую шапку. Из-под шапки вырвались вьющиеся пышные волосы. По его движению можно было предположить, что он бросит шапку куда-нибудь в угол, но нет: он по-хозяйски положил ее на подлокотник, согретый солнцем. В глазах его мелькнула усталость. Еще и слова не произнесли, как Юсупа попросили в музей.

Экскурсовод не мог найти книгу для регистрации посетителей музея и записи их пожеланий. А когда Юсуп вернулся в канцелярию, чтобы взять эту книгу, гость уже спал, склонив голову на шапку, и солнце забавлялось темными кудрями юноши.

Юсуп, охваченный неясным, но глубоким чувством, запер канцелярию и на цыпочках прошел в свою комнату.

А на улице уже поднимался пар над землею, согретой солнцем.

III

О Британская Индия, своим детям имперская мачеха! Ты стала проклятой землей с тех пор, как Роберт Клайв ступил на тебя своей ногой.

Крепость за крепостью строили на твоей земле вооруженные захватчики. Но и они не смогли сдержать твоих вольнолюбивых сынов. Ты потрясла мир своим знаменитым восстанием сипаев. Об их героической борьбе всегда будут помнить угнетенные народы Индии…

Лучшие сыновья страны погибали десятками тысяч, уходили на Андаманские острова.

Инаят-Кави Ратнакар тоже один из гонимых…

Длинный трагический его рассказ тронул Юсупа. По-своему воспринимая эту историю, он в самом деле искренне ненавидел колонизаторов, сочувствовал индусам и особенно — мусульманам. Инаят-Кави тоже когда-то был мусульманином.

— Почему когда-то? — перебил его Юсуп. — Ведь мусульманство не пуповина, что отрезал — и нет ее. Да и то всю жизнь остается след — пупок, как узел, который никогда и никем не может быть развязан.

Инаят не принадлежал к той породе людей, которые говорят без умолку для того, чтобы скрывать свои настоящие мысли. Инаят-Кави говорил искренне и ясно. Восьмимесячная «школа» на Андаманских островах, побег, потом борсенская тюрьма воспитали в нем не темпераментную порывистость, а иную, также восточную черту характера — способность молчать.

Молчать, чтобы только мысли говорили, молчать, особенно после такого тяжелого рассказа.

После некоторой паузы он ответил Юсупу: