Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Проппер, между тем, приняв русское подданство, стал «кровавым» русским: на светлый праздник пригласил к роскошному, пасхальному столу всех служащих к христосовался с наборщиками и сторожами трижды — чмок-чмок-чмок! Было всем радостно, потому что еще накануне получилось официальное извещение о разрешении выходить в свет «Биржевым Ведомостям», под цензурой Африкана Африкановича Елагина[530], из «толстопузых», — бонвиван он был и взяточник. Ему сейчас же было назначено четыреста рублей «жалованья», которое ему Иноземцев и отвез, а элегантная мадам Проппер изготовила пышный букет роз, увитый богатой шелковой лентой, на которой золотом было тиснуто: «Михаилу Петровичу Соловьеву от воскресших».

Об этом букете я узнал уже через несколько дней от самого Соловьева.

Подцензурность почти ничего не изменила в поведении «Биржевых Ведомостей». Второе издание особенно стало даже как-то дерзновеннее. Мы удаляли одним взмахом пера земских начальников, становых и даже исправников, не говоря уже об урядниках.

Это всемогущество «второго издания» было значительным явлением и радовало то, что на Руси весь персонал народных учителей, все почтово-телеграфные чиновники, в пользу которых немало копий преломил Независимый, и при том не бесплодно, все железнодорожники, наконец, были спаяны уже и представляли собою некоторым образом организованную армию бедноты, что впоследствии и дало себя знать, когда был кликнут клич ко всеобщей забастовке.

К великому сожалению, «Биржевые Ведомости» отпугивали от себя, однако, своим названием промышленных рабочих. Еще кустари переписывались с Независимым, но рабочие фабричные и заводские редко писали о своих нуждах. И это не потому, что в то время еще не было рабочего движения. Ведь не было еще и крестьянского движения. Помню, как из одной текстильной фабрики пришло несколько жалоб на следующий способ объегоривания: сдают рабочие мастеру известное число аршин ткани; мастер быстро меряет и на каждый аршин прикидывает вершок, два, а иногда и четверть аршина, так что к прибавочной стоимости выработанного рабочими товара еще присоединяется пример. Я рассказал об этой подлости, обнаружение которой на фабрике привело к забастовке, и статью свою Независимый назвал «Примером». Цензор просмотрел ее, но в самый решительный момент вдруг понял игру слов и ночью прилетел ко мне:

— Помилуйте, что же это вы делаете? — вскричал. — Это же пример всем другим рабочим, значит? Дескать, бастуйте вы, братцы!

Я его уговорил, пустил даже в ход «государственный социализм» Соловьева. Он выпил графинчик зубровки, обещал, что статья пойдет в следующем номере, но так она и не пошла.

Все же от времени до времени статьи в защиту интересов рабочих у нас проходили чаще, чем в других газетах.

Потом Федор Калинин, первый председатель революционного петербургского пролеткульта[531] (он же по прозвищу Аркадий), служил в мое время мальчиком в типографии «Биржевых Ведомостей» и мне было приятно и «гордо» узнать от него, что первым толчком ко вдумчивому отношению к печатному слову, а затем и к жизни, дали ему статьи Независимого. Такие признания для писателя дороже всех юбилейных лавров.

Следить из года в год за тем, как развивались «Биржевые Ведомости», как они временами то тускнели, то разгорались, какие выдерживали невзгоды, с кем дружили, с кем вступали в полемику и как лавировали среди Сциллы и Харибды жестокого времени, как постепенно богател Проппер, и как от него отставали в этом отношении сотрудники и рабочие, как он покупал имения и строил дома (разнесся слух о том, что он купил в Австрии или где-то в Италии землю, дающую право ему на звание графа, а в «Новом Времени» Столыпин[532] утверждал даже, что он видал карточку Проппера под графской короной), как он добивался сделаться гласным думы и за деньги сделался, как, разумеется, ему стал уже претить левый запах «второго издания», и как ноздри его приятно щекотал запах, издаваемый буржуазными клоаками, и т. д. и т. п., — обо всем этом долго было бы распространяться, да и места впереди уже мало.

Как только убит был министр Сипягин студентом Балмашевым, Соловьев зашатался, и должность его занял Зверев[533]. Года два еще тянул я лямку Независимого; и однажды, описывая роскошь, какою окружал себя в Сибири один крестьянский начальник, я пошутил в своей статейке что-то насчет ананасов, да и статейку озаглавил «Ананас».

А тогда ананас еще помнили по манифесту, в котором один абзац начинался так: «А на нас господь возложил священное бремя» и т. п. в таком роде. Поэтому слово «ананас» стало произноситься верноподданными с сдержанной улыбкой, произносилось, произносилось, и сделалось нецензурным. Курьезно, но ведь это же было! Сказать ананас, да еще в печати — значит придать ему особый неблагонамеренный смысл.

Зверев вызвал сначала Проппера, а затем меня.