Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Перед тем незадолго я напечатал, в противовес восторженным статьям, появившимся в первом издании «Биржевых Ведомостей», по поводу приезда в Петербург французского президента Фора[537] и его встречи, резкий памфлет в «Северном Вестнике», за что мне сильно досталось от министра. Соловьев передал мне, что чаша терпения «его высокопревосходительства» в отношении меня переполнилась. Поэтому он посоветовал мне, когда я обратился за разрешением журнала, назвать его как можно скромнее и политику из программы его исключить.

Уже в первый год журнал мой не принес мне убытка. Стоил он три рубля в год и роскошно издавался, с портретами писателей на меловой бумаге. Но допущена была огромная ошибка. Я давно носился с мыслью написать роман «Первое марта», и написал.

Он был набран, стал печататься из книжки в книжку, а из него цензура вырезывала целые страницы, этого мало — Победоносцев потребовал его к себе, «пришел, — по словам Соловьева, — в ужас» и потребовал прекращения журнала, если я не соглашусь на дальнейшие изменения. И тогда было стыдно, и теперь стыдно вспомнить — впоследствии заслуженно вылит был на меня ушат грязи по этому поводу Пешехоновым, — но я струсил. Уступил. Только журнал мне опротивел. Удивляюсь, как еще прошла сравнительно благополучно последняя заключительная глава романа. Подлинник, не искаженный цензурой, хранится у меня. Если бы я не был так стар, я мог бы еще питать надежду издать его отдельной книгой. Но увы!

«Ежемесячные Сочинения» выдвинули Валерия Брюсова и Константина Бальмонта[538]. Журнал пользовался в общем популярностью в России и даже за границей, но уж у меня не лежало к нему сердце. Я прекратил его и заменил журналом «Беседа»[539], который назвал органом вольной мысли. Существовал он семь лет, и литературная совесть не упрекает меня ни за одну его страницу. Издавался журнал изящно, хотя проще «Ежемесячных Сочинений». Книжка была почти всегда в десять листов, а подписка стоила рубль сорок в год, и то потому, что сорок копеек надо было платить за пересылку и доставку на дом. Иначе она стоила бы всего рубль, но от этого чем больше было подписчиков, тем убыточнее было дело. Дошло до семнадцати тысяч подписчиков, а от торговых векселей нельзя было отделаться. Долги росли. Кое-как выручали художественные приложения. «Живописец» продавался отдельно[540], и его приходилось переиздавать. Прилагалась к журналу серебряная 84-й пробы закладка. Все-таки долги росли.

Чтобы помочь делу, контора «Беседы» открыла в Кокушкином переулке книжный магазин[541]; два года существовал он и на третий прогорел.

Некто Маныч, при посредстве которого сбывал свои рассказы и повести Куприн, предложил мне (за несколько сот рублей куртажа в его пользу) продать полное собрание моих сочинений Сойкину. Я согласился. Петр Петрович дал за имевшиеся на лицо сочинения в разных периодических изданиях и в отдельных книгах двадцать пять тысяч, а за те, которые я потом напишу и где бы то ни было напечатаю, по пятидесяти рублей за лист. Я принял предложение, заключен был договор и подписан. Оказалось, однако, что у Сойкина денег нет и что он может заплатить мне только векселями. Векселя я взял и учел во взаимном кредите, но вскоре Сойкин обанкротился, администрация, назначенная над его делами, не согласилась, чтобы я продал Марксу сочинения. Маркс же предлагал сорок тысяч. Таким образом, я представляю собою единственного писателя, который сам купил свои собственные сочинения и остался до конца жизни без полного собрания своих сочинений. Какой-то трагический курьез. Правда, Сойкин через некоторое время кое-как вознаградил меня, напечатавши несколько моих книг. Между прочим, около того времени я издавал еще журнал «Провинция» с сильным общественным уклоном. Он имел большой успех, но последняя книжка была арестована, и цензура приостановила его.

Глава пятьдесят девятая 1903–1904

Болезнь Евгении Степановны. Клавдия Ивановна.

В конце лета 1903 года ко мне прибежала маленькая Зоя с Языкова переулка[542], где она жила с матерью и с теткой Надеждой Степановной, и я удивился, что она одна. Девочка была бледна и вся дрожала от испуга. Я не успел еще расспросить ее, в чем дело, сам я только-что оправился от тяжелой болезни, как вслед за нею буквально примчалась тетка с удивительно веселым, странно возбужденным лицом и блистающими глазами. Самое странное и вместе ужасное заключалось в том, о чем она заговорила… но я полагаю, что незачем передавать тех диких мыслей, выраженных в еще более диких словах, срывавшихся с ее воспаленного языка. Она внезапно захворала душевным недугом.