Роман на два голоса

Мастерская ваятеля, как вспоминала наша сентиментальная особа, располагалась в подвале кирпичного дома. В ней пахло сырой глиной, на истертом линолеуме валялись деревяшки, которые, оказывается, нужны для армирования моделей. Посередине помещения стоял проволочный остов гипсовой скульптуры, с ребрами и ступнями, только что не было черепа — все равно страшный. Железные стулья с сиденьями из расслаивающейся фанеры, у стены — обшарпанный диван… Первое, что он сказал: “На стулья не садись, на них голые натурщицы сидят”. Снял рубашку, застелил диван и усадил ее. Но кругом было грязно и чувствовалось какое-то непотребство. И после нескольких минут поцелуев он вдруг поднялся, схватил старый журнал, как бы оправдываясь, что вот надо было сюда зайти, и увел ее. А ведь хотел уговорить остаться на всю ночь, улаживал это с приятелем, который сначала отнекивался: “Занято. Можешь нарваться на конкурента”.

Весной они поехали за город на чью-то дачу. Там во дворе под клеенками стояли незаконченные статуи — печальные женщины и мальчики без рук. В доме тоже было много скульптуры: каменные бюсты и глиняные неряшливые фигурки, изначалие замыслов. В одной из мраморных голов она узнала своего возлюбленного — по прическе и крупным ушам, с несвойственным ему романтически энергичным растяжением рта. Поэтому она, взревновав, поняла, что любим он не только ею.

С собой они привезли государственный двухрублевый кулич, именуемый “кекс весенний”, к которому от избытка чувств не притронулись, а на обратном пути скормили пристанционным собакам.

Он принес в ведре воды из колонки, на полке нашлась початая банка сгущенки, подсохшей с поверхности. Они были голодны, но есть не могли, так тревожно было. Он стал кормить ее сгущеным молоком с ложечки и целовал, облизывая с ее губ сладкие капли и одурманивая своим запахом, ароматом кукурузного молодого початка. Хотел включить пригрыватель: “Я поставлю Вивальди”, — но звукосниматель был неисправен и музыки не получилось, чему она была рада, потому что странным ритмом, собственной мелодией напряглось тело, и мешались мысли в голове.

Они стояли друг против друга в полутемной комнатенке, и он вдруг шагнул вперед и обнял ее с такой силой — отдающейся и в то же время требовательной, — что почти вмял в стену ее плечи. Сзади нее на гвозде висели угольники и ножницы, и это все как будто воткнулось ей в спину и стало прочной болью преданности, жалости и падения. И в холодной чужой постели она все еще чувствовала эту боль, и было стыдно своей крови, и забота о стирке не давала ей забыться.

50

У них уже было прошлое! Они были подлинными детьми Москвы, своего приарбатского угла и вернулись сюда не только потому, что негде было жить и осточертели родители. Ей противен был современный дом с узкими дверями и низкими потолками из бетонных плит, где каждое движение соседей вызывает отклик вещей в твоей комнате и беспокойство посуды в шкафу. Одинаковые жилища, настаивала она, делали и людей, видящих свет сквозь сетку капроновых штор, неотличимыми друг от друга. Она не осознавала того, что он знал уже из опыта нахожденья в “ящике”: мимикрия была спасительной в этом мире, где яркая индивидуальность всегда вызывала неприязнь, а теперь и подозрение в нелояльности.

Она любила Москву, эти горбатые улочки у набережной, с многочисленными обезглавленными церквями, переделанными в мелкие фабрики. Они ходили по знакомым со школьных лет переулкам, переименованным теперь и названным улицами, но от этого не потерявшим ни своей тихости, ни кривизны. Ветхие дома с клеточками дранки за отставшей штукатуркой, рыжие потеки у водостоков и разнообразные лепные украшения: лукавые, усталые, а то и грозные львиные морды, женские лица в стиле “неогрек” с характерной полуулыбкой…

Светлый фриз четырехэтажного дома в Могильцевском украшал рельеф с фигурами в тогах. Присматриваясь, не сразу, а после нескольких прогулок, они узнали в некоторых персонажах Пушкина и Гоголя. Хоть и понятно было, что те в античных одеяниях, у классиков был весьма банный вид.

И как всегда, как он помнил, всю жизнь, в Чертольском переулке вспучивало на перекрестке асфальт, и тот проламывался от столетиями длящейся работы ручья, не желавшего прятаться в трубу на своем пути к Москве-реке. Эти дыры в дорожном покрытии вызывали в нашем герое прилив немотивированного оптимизма. Перешагивая через черные щели мостовой, он думал, адресуясь к невидимой власти: “Не все вы можете задавить!”

Рядом со школой, построенной, как знал он от матери, на месте знаменитой церкви, возвышалась беленая палата семнадцатого века, где теперь устроен был склад. Железные жиковины дверей казались аспидными от свежего кузбасслака. И страшна была легенда здешних мест: мол, в древности складывали в эту камору подобранных зимой на улице мертвецов и держали тут, замерзших, чтобы потом всех невостребованных родней покойников похоронить весной в общей могиле.