Роман о Лондоне

Для русского человека секс вовсе не основа основ. Надо молчать. Его, князя, Лондон превратил в мелкую сошку, в счетовода у каких-то седельников, сапожников, обувщиков, в носильщика, в конюха. Что надо от него этому исполинскому шотландцу? Хочет поговорить о женах? Но об этом не разговаривают. Может, он хочет предложить ему новую работу?

Но что бы он ему ни предложил, как бы ни унижал в дальнейшем и ни надувал его Лондон, существует та, другая, не белая, а красная армия, к которой, как это ни странно, князь все-таки душой принадлежит. Армия — победительница. Жаль только графа Покровского. Что за службу ему там предложили? Да, да, а Репнину не хотелось бы лишь отвечать на вопрос о том, правда ли, что сэру Малькольму изменяет жена. Но что делать? Она учит русский язык. Разве этого не достаточно?

А та битая, несчастная белая армия была частью России и говорила на очаровательном языке. На русском. На языке Пушкина. Лучше бы шотландцу ни о чем его не спрашивать. La grande armée сейчас — российская армия.

(Репнин упустил из виду, что Ольга Николаевна, предлагая ему себя, воспользовалась не русским, а английским языком.)

Размышляя о том, что шотландец будет расспрашивать его как своего брачного «помощника», Репнин испытывал чувство стыда, и оно не покидало его всю дорогу, пока поезд метро мчался к станции Святого Павла. От смущения, что ему придется разговаривать на подобную тему, Репнина бросило в жар и, сидя в вагоне, под землей, он побагровел, сразу став похожим на английского священника, которого душит тесный воротничок; такой воротник английские священники называют в шутку «собачьим ошейником». Dog’s collar.

Сидевшие напротив пассажиры вполне могли заключить, что перед ними — пьяница, у которого к горлу подступает тошнота, и что он таращит глаза, боясь, как бы его не вырвало. О чем станет спрашивать Парк? Этот вопрос не давал Репнину покоя, вызывая не страх, а ощущение стыда. По возрасту он годился молодой женщине в отцы. А шотландец — в дедушки. Разве это не смешно? Ему хотелось поскорей остаться с Парком с глазу на глаз.

Здание, адрес которого ему дали, находилось неподалеку от собора святого Павла. Старинный особняк в окружении высоких современных новостроек производил странное впечатление. Он выглядел будто привидение, явившееся из якобинских времен. Пока Репнин шел к калитке, он никого не встретил. Двери можно было дать лет двести. В доме было четыре этажа. Рамы огромных английских окон подымались и опускались подобно гильотине. Над входной дверью имелся навес, который в Лондоне называют «капюшон». Hood.

В двух шагах отсюда располагалось издательство, где совсем недавно Репнин получал книги.

Ему вспомнился чемодан.

Между тем дворик, в котором он очутился, представлял собою идиллический уголок старого Лондона. Вдоль устланной плиткой дорожки стояли пустые мусорные урны, явно никем не употреблявшиеся. Они были чистыми и сверкали словно серебряные. Деревянные балконы обвивали гирлянды цветов, как два века назад. Посреди двора из каменного фонтана журча струилась вода.

В вестибюле на прикрепленной к стене табличке он прочитал фамилии арендаторов. Несколько издателей, два адвоката и сэр Малькольм. Названный редактором какого-то шотландского журнала, издаваемого обществом охотников.

Репнин не знал, что Парк, кроме этой, имеет еще две конторы, но в другом, более аристократическом районе Лондона, где целая улица состоит из прекрасных особняков, имеющих форму полумесяца. Crescent. Поднявшись на второй этаж, он через двустворчатые двери вошел в приемную канцелярии Парка, где сразу же ему сообщили — его ждут. В первой комнате он увидел двух молодых служащих. Из второй доносился ритмичный стук пишущих машинок. Секретарши сэра Малькольма были тоже молодыми и хорошенькими. Проводив его к Парку, обе мгновенно исчезли. В окно был виден собор святого Павла. А когда Парк предложил ему сесть в огромное кожаное кресло, Репнин, оглядевшись, заметил, что стены увешаны фотографиями беговых коней и рысаков.

Сел и сэр Малькольм.