Роман о Лондоне

Молодые люди были на двадцать — тридцать лет моложе его. Для каждого из них он мог бы быть отцом. Размышляя обо всем этом, Репнин подолгу лежал на песке или на дощатом помосте у самой воды и смотрел на вышку, с которой сам не прыгал, но где всегда толпились юноши и девушки.

Каштаны в парке, за его спиной, уже покраснели. А лебеди со всего озера собирались к маленькому мостику, откуда жена Шелли бросилась в воду и где было всего глубже.

Потом Репнин возвращался домой завтракать. Рядом с чашкой, на столе Мэри ежедневно оставляла ему небольшой счет. В комнатах была приятная прохлада. Несколько дней он спокойно прожил так в тишине дома. Потом принялся за осуществление своего странного намерения: решил оклеить стены квартиры оставленными Ордынским обоями. Обои были суперсовременны и необычны по цвету и рисунку. Одевшись в спецовку, он, посвистывая, работал целыми днями и только под вечер, после того как его молодая соотечественница сообщала из какого-нибудь автомата, что едет к нему, исчезал из дома. Она пользовалась автоматом, чтобы никого не навести на свой след? «Средний класс, средний класс эта леди», — бормотал кто-то ему в ухо — Барлов, Джон, Джим?

Малярное дело с каждым днем ему все больше нравилось. Наконец-то он делает что-то, имеющее смысл. Репнин ловко клеил обои, хотя никогда раньше такая работа ему даже не снилась. Да и не так-то уж это было просто. Ему казалось даже, что легче сдавать экзамены в артиллерийском училище. Обои были испещрены множеством линий, и подогнать куски надо было так точно, чтобы полоски тютелька в тютельку переходили одна в другую. Надо было расположить и расклеить их в некоем логическом порядке, словно это были таблицы логарифмов. Ордынский для своих стен разыскал какие-то непривычные тона, каких не обнаружишь в природе, какие можно увидеть только во сне или на античных фресках. Это типично ремесленное занятие с каждым днем все больше требовало не столько работы рук и умения, сколько скрупулезного расчета. Время от времени Репнин, сидя высоко на стремянке, оставлял работу, смотрел на стены и размышлял или даже мурлыкал что-то себе под нос. Ни разу в жизни до этого он не испытывал такого удовлетворения — во всяком случае, так ему казалось. Несколько дней в тишине дома он чувствовал себя абсолютно счастливым. Верил, что до конца сентября обязательно закончит работу. Сейчас мысль о самоубийстве выглядела просто безумием. Но ничего другого ему не оставалось. Своей соотечественнице он сказал, что в квартире работает маляр «каждый день, до полудня», а про себя все скрыл. Мэри же сказал, что так, мол, они договорились с Ордынским. Он знал, что в конце концов покончит с собой, абсолютно в этом не сомневался, но сейчас переживал минуты полнейшего человеческого счастья, хотя со стороны это могло бы показаться невероятным. Ему и самому казалось невероятным и невозможным, чтобы человек, испытавший счастье, мог наложить на себя руки. Мэри он объяснил, что малярное дело — его хобби.

Уже спустя два-три дня Репнин настолько увлекся и так углубился в свою работу, в эти геометрические шарады на стенах, как будто речь шла о некоем важном для него жизненном испытании. Как будто от того, что он теперь делает, зависела его судьба. К тому же никто иной, кроме него, с делом этим не смог бы справиться.

Подгонять один к одному куски было нелегко, хоть рисунок обоев состоял просто из точек, линий, каких-то углов и треугольников и не изображал ни цветов, ни веток с листьями, ни морских раковин, какие он видел на античных стенах, и не представлял собой сложные орнаменты. К тому же Ордынский предусмотрительно накупил разных руководств, которые следовало прежде прочитать. Занимаясь делом, за которое он вначале взялся шутя, Репнин почувствовал, что рядом с ним, с его жизнью, с его страшным решением возникает на стенах — точнее, он сам создает на этих стенах — некий новый мир разума, покоя, игры интеллекта, где можно утешиться или просто немного отдохнуть от жизни. Где царствует тишина. Новое занятие Репнина явилось каким-то странным эпизодом в конце его жизни и одновременно введением в новую, лучшую жизнь, в некий лучший мир. Он холодел при мысли, что с концом сентября для него уже не будет места ни в этом доме, ни в Лондоне, ни вообще в жизни. До двадцать шестого сентября у него была крыша над головой, а куда деться потом, куда приткнуться? Этого он не знал и не мог придумать, сколько бы ни силился. Когда, утомившись, он начинал размышлять над жизнью — собственная судьба да и вообще все человеческое существование вызывали только усмешку. Смешным выглядело и то, чем он сейчас занимался. Эти квадраты, треугольники, окружности, геометрически правильные, на стене создавали случайные и бессмысленные комбинации. С чего Ордынскому понадобились именно такие обои?