Роман о себе

Была встреча с редколлегией «Нового мира». Меня готовили к показу «АТ», так называли по знаменитой росписи Александра Трифоновича Твардовского. Я не захотел его дожидаться и ушел. Позавчера, когда возвращался из Москвы, лежал на полке и упрекал себя, пьяный, что недостаточно им нагрубил. Владимир Лакшин так ничего и не отобрал для своего несексуально-озабоченного журнала. Даже такие рассказы, как «Некрещеный», «Остров Недоразумения», «Москальво», которые он назвал «превосходные, редкие по живописности». А что говорить про «Местную контрабанду», «Мыс Анна»! Игра в карты, загадывание на судьбу - о чем вы? Даже в сугубо «жизненных» ситуациях следовало выдерживать дозу общеупотребительного пристойного реализма. Все клалось на чей-то влажный, дегустирующий язык… Лев Толстой как-то вертел один рассказ Мопассана: о моряке, переспавшем с собственной сестрой. Рассказ нравился Льву Николаевичу, но он возмущался им. Решил по-своему перевести, но и перевод ему не удался, титану пера!… Когда я, разозленный, уходил из «Нового мира», Игорь Сац попросил подарить рукопись рассказа «Тихая бухта» - там горит стог сена, уложенный и забытый женщинами с лета. Этот стог поджигают, согреваясь, зверобои… Я дал рукопись, удивившись: «Зачем, если не печатаете?» - «Меня согревает этот рассказик. Хочу иметь при себе»…

Что теперь делать? Есть пример изощренной писательской мести: Джойс. Джойс сочинил роман, который нельзя прочитать и не прочитать невозможно. Его «Улисс» - гениальная ловушка с хитроумнейшим лабиринтом, где не каждый выйдет к чудодейственным потрясениям. Или же, пока доберется до них, вконец обессилев, уже будет неспособен испытать то, что в полной мере испытал и чем насладился Джойс. То есть, попросту говоря, Джойс так запрятался среди выращенных им строк, что сидел, как Наталья, на грибной поляне, опаханной со всех сторон трактором, и сколько там не ходило-бродило, позванивая пустыми ведрами, литературоведов-грибников, никто из них и не дознался, где сидит Джойс и откуда на них посматривает, ликуя, что они такие безголовые и слепые.

Другого выхода нет: сочинять великий роман, чтоб расплатиться за все обиды, - на свой манер, а не на манер Джойса…

Сейчас и у меня что-то есть. Да, уже есть замысел, и он возник, должно быть, в том омуте, где я искупался, на стыке Сожа и Остра. Я спускался по лучу, и там лежал кто-то на дне… Может, это и будет тот роман, которым я смогу себя поднять?

Опять увижу море, и если есть Бог, то эта поездка мне вернет то, что я растерял.

Думая о своем, я смотрел на бабку Шифру, и она, как почувствовав, что мне застило глаза, спросила: «Апустил книгу в печать?» Я кивнул, и мы перешли на полное рассматривание друг друга. Ее черные глаза, казалось, таили в себе присутствие глубокой мысли, но я знал, что она уже не думает ни о чем. Просто глядит на меня, чтоб наглядеться, глядит и глядит, как с фотокарточки на памятничке, а рядом, помогая ей смотреть, пылает, сгорая, сухое дерево.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. МОЯ ГЕРЦОГИНЯ

Глава 25. В домике Веры Ивановны. Отъезд Натальи

Жизнь прожитая опять подошла близко, стояла на станции Болотная. Долгое время здесь держалось натуральное болото: с осокой, трубками камыша, кувшинками, дикими утками. Разбойные коты, прячась в жесткой траве, подкарауливали выводки утят, а мальчишки, забредая до окон чистой воды, вытягивали из нее, густо-коричневой, похожей на чай, с пузырьками болотного газа, длиннейшие стебли женственных лилий. Особенно приятно было стоять здесь теплой весной и слышать, как от сажалок, подернутых паром, доносится кваканье лягушек. Мой Батя, прослушав лягушачье пение, сказал мне (он был навеселе): «Бора, у тебя голова молодая, я продиктую ноты. Хороший может выйти звукоряд для акапелльного пения!…» Все начало изменяться, когда сюда добрели нищие городские старухи - набивать мешки лекарственными травами. Постепенно обмелело, деградировало и само болото; и в один ранний день зимы с опередившим календарь крепким морозцем здесь погибла целая колония лягушек. Стало тихо, старухи вернулись в город набивать мешки пустыми бутылками. Теперь, говорят, на месте болота окультуренные поля с березнячками, владения Ботанического сада. Я хочу снова оказаться в тех местах, вернуться в давние годы, когда жил в районе Сельхозпоселка, в зеленом домике Веры Ивановны.