Роман о себе

Занимаясь ногтями, она изредка поправляла расползавшиеся полы халата, открывавшие икры с заметными волосками, что я отметил со злорадством. К тому же у нее был заложен нос, она откашливалась, и от нее попахивало женщиной, еще не принявшей ванны. Обижало, что Ира выходила ко мне, не заботясь, как выглядит, сбрасывая со счетов, что я молодой человек и, как пишущий, наблюдателен. Ее изумительный овал со скобками волос по обе стороны щек изобразил Боря в иллюстрациях к моей приключенческой повести. Там была Ира, а Боря, должно быть, не мог вообразить другую девушку с таким именем и срисовал с жены. От меня же ускользало обаяние Иры. Даже когда я заставал ее с гостями, умытую, а не лоснящуюся, облекшую себя в зеленое или черное платье, так подходивших к ее лучистым с небольшой раскосостью глазам; сидевшую скромно и затмевавшую без усилий всех дам, бывавших у них, я все равно видел ее вот такую, как сейчас: небрежно одетую, расхаживающую в неглиже, откашливавшуюся, как Вера Ивановна, попахивавшую дьяволицей и слушающую с ленцой: что еще там Боря может Казанов сочинить?… Ей нравились отдельные мои рассказы, к примеру, «Некрещеный», где старый матрос ищет ночью в посёлке, куда зашли на пару часов, роженицу, чтоб накормить грудью ребенка, оставшегося от жены-морячки, умершей при родах в плаванье. Даже Наталья отвергла этот рассказ за неправдоподобие! А Ира восприняла чутко. Но такие случаи были наперечет, когда она относилась ко мне серьезно. Всякий раз как бы отбывала со мной время. Может, это и не нуждается в объяснении, но если представить так, что меня что-либо связывало с Ирой, то я могу предположить, что она платила мне той же монетой. У меня был испорченный вкус, я не дотягивался до таких высот, как Ира. Я принимал за прокуренный бас ее грудной низкий голос, резонирующий в органном регистре. Она казалась мне чересчур домашней, вялой, безраздельно захваченной Борей, как мной Наталья. Само то, что она Борина жена, делало ее для меня священной коровой. Потом я убеждался не раз, что нет обиды острее, чем можешь нанести женщине таким к ней отношением. То моя потеря, что ум, своеобразие таких женщин, как Ира, я не улавливал. А если б воздал им, то хоть обогатил бы свой стиль и не прибегал к непристойностям в выражении высоких чувств.

Ведь я подозревал, заставая удрученной Иру, что ее, однолюбку, не умеющую хитрить, - как бы она ни успокаивала себя, что Боря не может к ней ни с того ни с сего охладеть, - что ее все же задевали интрижки Бори с ее подругами: только Ира обзаведется подругой, как та станет добычей Бори! Он и здесь лишал ее опоры. А если б я приходил не только к Боре, но и к Ире, и хвастался не только своими рассказами, а иногда послушал и ее стихи; если б до меня доходило, что передо мной сидит женщина, которую Боря удерживает лишь своей гениальностью, то она, быть может, простила бы мне и мое бедственное положение, и то, что я хочу стать большим писателем, и мою корявую речь, и неумение себя вести. Но откуда мне такому было взяться? Нас разделяли и люди, их близкие друзья, мои «русскоязычные» враги из журнала «Неман»: Наум Кислик и Валька Тарас, а потом и сам Шкляра. Ира не впитала их тон и пренебрежение ко мне, но все это давало знать и преломлялось в ней. Я как-то высказал свое неудовольствие Боре: как Ира терпит у себя дома столько евреев? - на что Заборов усмехнулся: мол, он знает, кто она такая… Насчет этого ходили толки, Заборов помалкивал, а Шкляра лишь подпускал тумана. По его словам, Ира была внебрачной дочерью Бориса Корнилова, поэта поталантливей Есенина, загубленного сталинской инквизицией. Я знал лишь то, что Иру удочерил ленинградский художник Басов, опекая и после замужества.