Роман 'Петровичъ'

Но на настоящий момент это было неактуальным. Петрович заботливо заткнул рот Толяну портянкой, равнодушно перенес удар пяткой в пах и обратился к тихой и покорной, как макаронное поле в тихую погоду, толпе:

— Ну, земляки, побузили — и хватит. Очищайте место, не доводите до греха…

Следующие несколько минут поле боя напоминало замедленное (но не очень) воспроизведение взрыва противопехотной мины в курятнике. Удовлетворенно проводив глазами особенно активно удаляющуюся группу поселян, узурпатор укоризненно погрозил пальцем притихшему на столбе Ломбардисту, но последний отважно показал помещику язык и запустил в него принтером. Петрович, нахмурясь, зашвырнул принтер в реку и мощным ударом головы с разворота сломал столб. В полете доморощенный аферист плевался, ругался, корчил рожи и обещал лично контактировать со всеми, кто стоял внизу… Приземлился он прямо на Елкина. Бывалый борец с правонарушениями среагировал быстро и залег в кювет, якобы без сознания, а на летуна ястребом бросился Степка, на ходу вытаскивая из штанов ремень — возможно, для воспитательной работы…

Вскоре поле боя полностью опустело, как и все село. Тихая субконтинентальная ночь опускалась на этот истерзанный людскими страстями небольшой кусочек биосферы, который забылся тяжелым сном… Наполовину протрезвевший, вновь забытый всеми Толян лежал в традиционной для злопукинского гостеприимства луже, обмотанный портянками и тихо, но грозно улыбался. Завтра Злопукину предстоял тяжелый день…

—28—

Но никто ещё (даже мой соавтор) не знал, что наступающему дню будет предстоять ещё более тяжёлая ночь… Об этом смутно догадывался лишь залегший в сточном кювете Елкин. Только этот любитель природы заметил, что вместо тихой и субконтинентальной на Злопукино опустилась совсем другая ночь — громкая и континентальная. Ночь опустилась даже до того, что на улице стало темно и очень холодно. Ветер рвал в клочья модельную прическу Елкина и сдувал с его лица пудру. Пудра красиво улетала в страшную темень. Такую темень Елкин видел только раз в Тюмени, еще будучи любящим пельмени студентом.

Пошёл крупный град. Потом блеснула своим грохотом молния. Елкин подумал, что неплохо было бы её застегнуть, а то перед муравьями уж больно неудобно. Град перестал. Стало тоскливо и мокро. По телу поползли мурашки, побежали судороги и пошли конвульсии. Все эти загадочные фишки встретились в районе горла, и к ним сразу подкатил липкий ком. "Это конец", — меланхолично подумал Борька. От этой мысли у него что-то отлегло от сердца и ушло в пятки. Но Елкин ошибался — это был не конец, конец я рассчитываю поместить в самом конце, а сейчас, в конце концов, в лучшем случае, середина!

Тем временем ночь набирала обороты и, порядком набравшись, утихла. Стало светать и совсем не страшно. Закричали первые петухи. Сразу же, как бы обидевшись на их первенство, заблажили вторые. И тем самым разбудили третьих. А третьи петухи в Злопукино были, мягко выражаясь, супер-ядрёные! Колонки «MARSHAL» на фоне грозных фигур этих покорителей куриных сердец любым мало-мальски шарящим в аудио-перегрузках чуваком не могут восприниматься, как источник звука вообще, (даже шум Ниагарского водопада в сумме с рёвом взлетающего ядерного истребителя не имел бы никаких шансов соревноваться по громкости с тем, как Фенькин племенной Петька прочищал горло перед своим первым кличем!)

Итак, грянул сводный петушиный хор. Мирно спящий до этой минуты, Толян шестым чувством и средним ухом почувствовал, что пора просыпаться. Находясь в эпицентре ораторского прессинга, он только сейчас понял, почему во всей деревне не было ни одного застеклённого окна.

Злопукино оживало. На самодельных скейтбордах к речке пронеслось двенадцать старушек с вёдрами в руках. За ними с громким лаем промчалась свора собак. "От сучки…", — подумал Толян, — "… совсем озверели! Уже и на старушек бросаются!!! "

Хлопали ставни, звенели коромысла, плакали дети и мычали козы. Шумным гомоном (просьба особо развитым читателям не ставить в этом слове ударение на последнем слоге) народ встречал въезжавших в деревню спортсменов и спортсвуменов.

—29—

Думается… Вслушайся, читатель: какое слово! Ёмкое, выразительное, красиво звучит, да, к тому же, описывает процесс, за который, фактически, никто и не отвечает! Одно дело — сказать: "Я думаю". По навыдумываешь чего не надо, еще и по шее могут надавать. А скажешь: "Мне думается", — и любой собеседник, даже полный кретин, сообразит, что процесс этот у тебя нерегулярный, можно сказать, спонтанный, возникает сам по себе и не подчиняется никакой необходимости (даже острой производственной!) Так вот…