Роман 'Петровичъ'

Раздался свисток, и игра началась. Петрович, уловив момент, когда Крупский закончил путаный доклад о международном положении, резко взвинтил активность в центре обороны и усилил морально — психологический прессинг, выкрикивая антипечкинские лозунги вперемешку с матюками и емкими характеристиками вражеских лидеров, их образа мышления и исторической ценности села Печкина вообще и их ПНД в частности. По терявшие голову печкинцы с места взяли в галоп и сломя голову понеслись между почему-то несколько отошедшими в стороны Толяном и Бармаглотом прямиком на нахального сатрапа. Казалось, быть беде! Но тут-то и проявился оперативно-тактический гений Петровича. Подпустив к себе озверевших антагонистов, последний сделал великолепное двойное сальто назад и очутился на высокой церковной ограде; растерявшиеся печкинцы обнаружили перед собой вместо дерзкого инвалида толстенные церковные ворота и начали беспорядочно и запоздало тормозить, образовав довольно приличную кучу-малу; и именно в этот момент и в эту кучу ударили с флангов Толян с Бармаглотом… Но и это было еще не все. Ведь печкинцев было слишком много! И они оклемались, и начали брать верх; но тут распахнулись ворота церкви и стройными рядами, с именем богоматери на устах, в общую свалку влились мужики из сборной по десятиборью и сразу же принялись отворачивать идеологическому противнику руки, ноги, головы и другие конечности. Казалось, противник вот-вот даст деру, но Ульяна быстренько распустила слух, что всех бежавших с поля боя заставит подписываться на периодику, участвовать в общественной жизни и даже, в качестве особой меры пресечения, вести шефскую работу! Печкинцы тоже были людьми и хотели жить. Поэтому они с мужеством отчаяния запихнули десятиборцев на церковный двор, и, разделившись на две части, стали успешно отбивать фланговые удары, все чаще переходя в контратаки.

"Где же этот хренов обходной отряд?", — мучительно раздумывал великий стратег, с беспокойством наблюдая, как четыре печкинца, бережно подхватив Толяна на руки, пытаются с его помощью протаранить церковные ворота. Толян каким-то чудом вывернулся, раздались четыре удара и на площадь прилегли отдохнуть еще четверо, но им на смену, яростно размахивая кожаными шортами, бежала следующая четверка…

— Сельчане мои! Бейтесь до последнего! Косите лютого ворога! Вам же хуже будет, если проиграете — все село самолично метелить буду!…

Воодушевив односельчан этим пламенным призывом, Петрович не вы держал, соскочил с забора и ринулся в самую гущу боя, с каждым ударом укладывая по несколько соперников…

И грянул бой — жестокий бой! После вступления в сражение нашего адепта восточных единоборств чаши весов изрядно колыхнулись в сторону борца за демократию. Одурманенные тоталитаристы, категорически отрицающие малейшую возможность влияния отдельно взятой личности на ход истории, огребали теперь от этой самой личности по полному объему! Руки и ноги нашего нью-самурая вращались, раздавая во все стороны удары, с такой скоростью, что со стороны Петрович явственно напоминал изрядно перебравший и малость свихнувшийся (если б такое было возможным) геликоптер… Между тем, господам демократам тоже было несладко. Вышла из боя, выбитая яростной контратакой превосходящих сил противника народная дружина; отрубился Степка, выключивший Крупского из игры и пропустивший от бабы Ульяны в принципе-то и неопасный удар кочергой по темечку с тылу; Толян, увлекшись преследованием группы пролетариев, попал в мини-засаду и был смят превосходящим силами противника. В общем, над демократией нависла серьезнейшая угроза…

Помощь пришла — и вновь свою роль в нашей бредовой истории сыграла отдельно взятая личность!

Несколько поостывший к тому времени и растерявший в этой мясорубке почти всех своих земляков Бармаглот уже несколько минут подумывал, как бы потихоньку свалить. К нему уже давно никто не лез — печкинцы сообразили, что Бармаглот по своим физическим кондициям и умению держать удар не уступает любому наудачу взятому паровозу, и благоразумно держали дистанцию. Но, покоренный героическим сопротивлением нашего главного героя, он активно вмешался в происходящее, и, проложив в толпе врага просеку впечатляющей ширины (по ней, пожалуй, даже смог бы проехать изрядно поддавший велосипедист), он подошел к Петровичу и буркнул:

— Хромой, а ты — мужик! Люблю!