Роман по заказу

— Папа в тюрьме сидел, а мама опять поженилась, — ответила девочка, да так просто, что Сергей Иванович густо крякнул. Вот паскудство — наделают детишек, а потом мудрят!..

— За что же сидел? — наверно, не так и, наверно, зря спросил он, проникаясь вдруг запоздалой неприязнью к человеку, которого видел всего два раза и который оба раза, белозубо скалясь, предлагал скинуться на половинку.

— Подрался, побил кого-то. Он — си-ильный! — Круглые синие глаза девочки под высокими бровками глянули на него с гордостью. — Он с бабушкой хотел забрать меня. Да мама не отдает!

— А сюда-то пускают, выходит?

— Ее в роддом отвезли. У нее вот такой животик, — обеими руками — с хлебом в одной и куском колбасы в другой — девочка очертила перед собой целую гору. — А когда разродится, меня обратно заберут.

«Черт-те что!» — снова, теперь уже мысленно, ругнулся Сергей Иванович.

— Ты ешь хорошенько, ешь. А то… — Он чуть было не сказал: а то настоящим мужиком не станешь, как привычно наставлял за обедом в заводской столовой своего ученика, и вовремя спохватился.

Покосившись из-под густо нависших бровей, он поразился, какая она — вблизи — маленькая, легонькая; с худенькими незагорелыми плечами, поцарапанными коленками и тоненькими, с голубыми жилками руками, — все в ней будто неправдашнее и все, однако, настоящее, живое. Хрустя огурцом, она отвечала ему спокойным и дружелюбным взглядом.

— Ну, вот и поели, — и, долго примериваясь, выбрал наконец самое подходящее имя: — Люба́нька.

Уважающий во всем порядок, Сергей Иванович принялся заворачивать в газету яичную скорлупу, крошки; девочка, любопытствуя, дотронулась до его руки, погладила овальный, чуть лиловатый, как начавшая зреть слива, ноготь.

— Почему у вас такие большие ногти?

Сергей Иванович на какое-то мгновение замер, почувствовав, что от прикосновения ее розовых приплюснутых пальчиков у него защекотало, и почему-то не под ногтем, а в горле.

— Такие уж уродились. — И, сглотнув этот щекочущий комок, поднялся.

Остаток дня, работая, Сергей Иванович нет-нет да и останавливался, словно прислушиваясь к самому себе, качал головой. Поди ж ты, разговорился как! Да еще с кем? — с крохой. Своих детей у него не было; получалось так, что не было их — по крайней мере, таких маленьких, и у соседей, — эта сторона жизни никогда не касалась его. Кроме того, в представлении Сергея Ивановича именно с ребятишками были связаны всякие недоразумения и неприятности: после них-то чаще всего и приходилось ему вставлять разбитые стекла, чинить поломанные заборы или еще что-нибудь подобное делать. К детям, к детству, говоря коротко, он давно уже относился как к маложелательной, хотя, конечно, и неизбежной стадии, только преодолев которую человек становится тем, кем он должен быть и для чего появляется на свет, — работником… Усмехнувшись, он посмотрел на свои ногти: действительно большие. И задумчиво, удивляясь, что обращает внимание на такую ерунду, помял на конце пальцев плоские наплывшие мешочки, которыми чувствовал на ощупь каждую шершавинку на дереве и ловко, не роняя, зажимал ими самый мелкий шурупчик… На следующее утро, когда Сергей Иванович, стоя на козлах, зашивал фронтон, внизу снова раздался знакомый тоненький голосок:

— Сергей Иванович, здравствуйте, это я.

— А, Любанька пришла!

Вбив гвоздь, Сергей Иванович спрыгнул, стянул с головы сделанную из носового платка повязку, защищающую от солнца, — в ней, наверно, он совсем страшилище! И, радуясь своей предусмотрительности, достал из кармана квадратик шоколадки:

— Держи-ка.

Люба — она была сегодня в том же коротеньком сарафане, но с голубой лентой в светлых волосах — на всякий случай уточнила:

— Это мне?

— Тебе, тебе.

— Спасибо, — поблагодарила она, и получилось это у нее так степенно, по-взрослому, что Сергей Иванович, старый сучок, умилился. Вот ведь человечек!

Девочка доверительно поделилась всеми своими новостями — что ходила вчера с бабушкой в баню, что вечером приехал отец, а сегодня утром видела в лесу настоящую белку. Сергей Иванович забрался наверх, тихонько засвистел, что случалось с ним в самых исключительных случаях. Работалось сегодня на удивление: заранее напиленные по размеру доски ложились плотно, фаска в фаску, гвозди входили в податливую древесину с двух ударов — как в масло. Внизу, прислоненный к дубу, стоял, поблескивая спицами, велосипед. Любанька то прибирала щепки и стружки, тоненько напевая, то бегала по поляне, мелькая за деревьями, — все это создавало у Сергея Ивановича неведомое прежде ощущение какой-то наполненности, значительности.

Потом они обедали: Сергей Иванович — с аппетитом, не спеша и обстоятельно, Любанька — скорее за компанию; поклевав, словно воробышек, она грызла огурец, не признавая ни ножа, ни соли, весело щебетала. Не особо вникая, Сергей Иванович слушал ее, как слушают, не особо вникая, в лесу птиц; два синих ласковых солнышка поминутно касались его обычно замкнутого резкого лица, и оно отмякало, — Сергей Иванович сам чувствовал это какими-то непривычно расслабленными мускулами.

— А вон папка идет! — сказала Любанька.