Роман Романович

Ночью слышно в степи, как поезд проносится; вспарывает – как ножом брюхо кита – тишину, острым легчайше разводя ее края. Они сами собой расходятся, разбегаются, податливые, – не постигнуть, как далеко! – по океану степи. Края дребезгов, перестуков, стыков путей, колес, буксов, перекатывающихся, крошась (ломкие!); оранжевых, смазанных окон, прыгающих кочками, дыхания гари топленых печей, искр – курящих, сыплющихся на небесно тихие украинские в зеркалах вод равнины. Поезд проносится, и близлежащее охвачено как пожаром: кусты и гравий, разлетающийся, закопченный, и для ближайших окрестностей он как ночное бедствие, ночное чудище с тысячью из зева адских огней! Но для отдаленных окрестностей он уже как беспокойство – беспокойный сон – проходящее. И для тех полей и усадеб с ажурными силуэтами садов, которым все донеслось из-за темного горизонта, он уже как упоминание, условное. И для недосягаемых, за тысячью горизонтами, которым едва что донеслось, он уже как смутная греза, навеваемая движением теплого воздуха и растворяющаяся. И растворившаяся в не нарушаемой ничем более тишине.

Рыба плеснула где-то в отраженье звезд, озерная.

3

Уже белое утро утерлось о кружевные занавески. В толстых законопаченных рамах бьются синие мухи о стекло. Гадалка ступает по влажным простелкам. Гадалка удивляется.

Гадалка: Вы, так рано и опять ко мне, и опять несете шоколадку. Спрячьте немедленно ее или отдайте скорее внучатам. Снова бросать? Ну что мне снова бросать? Я вам в прошлый раз подробно разъяснила. Зачем же меня просить? Ну, зачем меня так просить?

Раздвигаются фужеры. Карты под пальцами быстро ложатся.

Гадалка: Еще хуже карта, хуже прежнего. Я не стану вас жалеть. Подлые намерения миновали, а еще подлее предстоят. Видите: с этого боку лежат крестообразно; – это целый клан. Тут и значительное лицо, и унижения, и бесстыжая, беззастенчивая власть. Тут одна черная масть повсеместно. Вот что я скажу, и вы поверьте: он пропал окончательно, а вы – поберегитесь. Не суйтесь к ним, пощадите свою жизнь, пожалейте ее для старости.

Роман Романович с вершины холма, покинутого вчера вечером, оглядывал хутор, который тогда был огоньками, а теперь ясно в дневном свете просматривался. Он словно и домой не уходил. Как будто продежурил под открытым небом всю ночь, переждал темное время и теперь наблюдал, как жизнь вокруг просыпается. Бурьяны в отлогах были полны утренней свежести. Воробьи россыпями укрывали склоны, купались в пыли и покачивались на кустах чертополоха. Удоды перепархивали с места на место, покрикивая, и рябили щегольски пестрыми крыльями. И распускали веером хохолки. Роман начал боком спускаться к хутору, огибая колючки, и это не понятно почему. Что он придумал? Он вроде бы совсем не планировал подступать вплотную, хотел издали понаблюдать, подкараулить Жанну, если той случится зачем-то покинуть дом. А теперь он двинулся решительно и всех птиц распугал. Что ж он, в гости собрался? А как он заявится к чужим людям без предлога, без приглашения? Что он им скажет?