Роман с автоматом

Было утро после долгой ночи и короткого сна. Было странное ощущение, будто накануне что-то случилось, что-то важное, значительное – и непонятно, гордиться ли этим, или стыдиться этого. Был, наконец, вагон ICE[37], все быстрее скользивший в сторону Дюссельдорфа, и стакан с апельсиновым соком на столике у тонированного окна.

«Как алкоголик», – улыбался про себя писатель. Он был невыспавшийся, бледный, и во рту у него было действительно, как после водки, сухо. Но сок приятно холодил, и поезд успокаивал. В первый раз он ездил на ICE давно, с какой-то делегацией, из Гамбурга в Мюнхен, через всю Германию, по недавно проложенным «бесшумным» рельсам. В России он привык к старым вагонам, грохоту колес и к тому, что постоянное качание и дерганье поезда рождает усталость, будто самому приходилось толкать вагон к пункту назначения. ICE шел бесшумно, плыл, как самолет, и ничем не давал знать о своем движении, огромная его скорость не чувствовалась. Но главное было не это – поезд был чист, словно только что построен, и, находясь в нем, он как будто чувствовал свою анонимность и значимость. Анонимным был пластик вокруг, и тонированные стекла, через которые было видно, что снаружи, но нельзя было заглянуть вовнутрь, и фиолетовые подголовники, и экраны, показывавшие остановки, время и скорость поезда – он смотрел на это и вспоминал, как его бывшая жена признавалась, что иногда мастурбирует и представляет себе мужчин без лиц. Что-то подобное было и здесь: в вагоне сидели три человека, и выглядели они не как люди во плоти, а скорее как модели, посаженные, чтобы рекламировать услуги Deutsche Bahn[38].

За окном проносилась Германия: домики, иногда поля, какие-то робкие холмики – попытки ландшафта. Ветряки, как невозмутимые солдаты, медленно поворачивали огромные белые лопасти, давая экологическую энергию маленьким домикам, расположенным неподалеку, – в действительности их двигал главным образом ветер, поднимаемый идущими поездами или машинами, мчавшимися неподалеку по автобану. Поля еще не были зелеными – но солнце уже светило по-весеннему, первый раз в году.

Он перелистал журнал, яркие, до зевоты скучные листочки, что-то про строительство новых железнодорожных линий, конкурс усов и бород в Берлине и рассказ о восходящей оперной звезде – Анне Нетребко. Потом выпил сока, закурил, надеясь, что неслышно работающий кондиционер вытянет дым в железные легкие и выбросит наружу, не испортив девственной чистоты вагона.

На одной из станций в вагон ввалилась ватага футбольных болельщиков. Он замер, ожидая, что это ошибка, что они сейчас посидят и выйдут, оставив анонимность и прозрачность поезда нетронутой. Но они и не думали уходить – толстяк в грязных коричневых штанах, потасканной джинсовой куртке и с цветным шарфом, через край которого словно расплескивался его двойной подбородок, с грохотом опустился в кресло, и вокруг него немедленно скучились молодые, коротко остриженные парни, обернутые в такие же шарфы.

Писатель глотнул сока, хотел встать и перейти в другой вагон, но почему-то не мог: мешала то ли лень, то ли неудобство, то ли еще что-то. «Гибель богов, – смутно думал он. – Шантрапа ездит в поезде для белых людей. Гибель богов…»

Болельщики пили пиво и громко гоготали. Толстяк периодически ударял мясным кулаком по столу, стол дрожал, и звоном отвечали стоявшие на нем бутылки. Он смотрел в синее небо за окном, следил за плавно уходившим в высоту самолетом.

«Там, – думал он с тоской, – там не курят. Не орут. Пристегиваются ремнями, ведут себя тихо, будто сидят в парикмахерской, а парикмахер как раз скребет по затылку бритвой. Но это пройдет. German wings. Transavia. EasyJet. Air Berlin. Двадцать евро туда, двадцать обратно. И эти, – он смотрел на болельщиков, смутно надеясь, что придет-таки контролер, невозмутимо посмотрит на их билеты, по которым можно ездить только в электричках, и так же невозмутимо на первой же станции выведет их из вагона, – эти будут летать. Что они делают.. что они делают… »

Контролер пришел, билеты у болельщиков были правильные, но вагон оказался не тот – на станции поезд распадался на две половины: одна шла в Дортмунд, другая в Дюссельдорф. Болельщики ушли, но радостное спокойствие утра уже не вернулось.

В Дюссельдорфе на платформе его встретила девочка-практикантка: низенькая и смуглая, в очках, смешно говорившая по-русски.

– Здравствуйте-здравствуйте, – она с трудом выговаривала его фамилию, – едем в гостиниц. Вы устал?

– Нет, ничего! – Он криво улыбался, садясь в машину.

– В гостинце для вас есть еда. А в шесть часов есть концерт. Вы там читает.

– Und nicht um zwanzig Uhr? – спрашивал он снисходительно. – Herr Henning hat doch gesagt, um zwanzig…

– В шесть, – упорно отвечала девочка на русском, – то есть я знаю, что в шесть. А герр Хеннинг, может, знает, что в восемь.