Роман с Блоком

— Ее можно вывезти или переправить через границу. И продать потом за хорошие деньги какому-нибудь иностранному издательству.

— А можно предложить большевикам. Чтобы они разрешили нам выехать из России.

Блок молчал. И Александра Андреевна вдруг заметила, до какой степени он стал похож на своего покойного отца…

Глава пятая 1921 год

Вот — свершилось.

Весь мир одичал, и окрест
Ни один не мерцает маяк.
И тому, кто не понял вещания звезд,
Нестерпим окружающий мрак.
И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста,
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста…

Александр Блок

Александр Блок помнил зачем-то номер своего телефона в квартире на четвертом этаже.

Шесть — двенадцать — два ноля…

Хотя это не имело уже особого смысла — работающие телефоны остались только в учреждениях и на дому у чекистов, партийных начальников или других представителей новой власти.

Александры Андреевны не было в Петрограде, и сын прилег на ее кровать.

— Люба! Люба!.. — позвал он, и только потом сообразил, что жена его тоже только что вышла куда-то по хозяйственным делам.

Блок хотел пить, а рядом не оказалось никого, кто бы мог подать воды…

Это было настолько чудовищно и невероятно, что поэт едва не заплакал от обиды и жалости к себе. Потом все-таки заставил себя подняться, взял со столика чашку и отправился на кухню, где еще с вечера должен был оставаться спитой чай. Поравнявшись, однако, с большим старинным зеркалом, он не смог пройти мимо и очень негромко, как будто и не всерьез, пожаловался самому себе:

— Совсем уж не то, в трамвае на меня больше не смотрят…

И действительно, выглядел Блок мало сказать плохо — отвратительно. Худое, желтое, какое-то деревянное лицо с запавшими щеками и резко очерченными скулами, заметно побелевшие виски, застывшие глаза, короткие волосы…

Это был совершенно новый Блок, и от того, каким привыкли видеть его окружающие, не осталось уже ни одной черты — до того он изменился. Он больше не походил на знаменитый портрет кисти Сомова. Он весь как-то обрюзг. Теперь Александр Блок казался высоким, только когда сидел, — поднимаясь, он выглядел человеком чуть выше среднего роста, потому что у него было длинное туловище и короткие ноги.

Держался он по-прежнему прямо, но располневшее тело с трудом умещалось во френче, который Блок носил в те годы. В последнее время, по необходимости и в соответствии со стилем эпохи, Блок не выделялся из толпы одеждой. Видели его в высоких сапогах, зимою в валенках, в белом свитере и в старом пиджаке. Любая одежда, впрочем, сидела на нем теперь мешковато, да и сам он был весь какой-то негнущийся — уходя, угрюмо кивал, почти поворачиваясь спиной и не выражая ни тени радости от встреч даже со старыми знакомыми и друзьями. Все только с пасмурным выражением, без улыбки и нехотя, так что в народе бы непременно сказали бы — «убитый». А ведь в прежние годы поэт очень любил и ценил свою наружность — уход за нею был далеко не последней радостью его жизни.

…Напившись воды, Блок опять почувствовал себя нехорошо.

Болел он уже давно — беспокоили приступы астмы, а прошедшей зимой поэт даже перенес цингу. Однако после возвращения из столицы состояние его здоровья как-то внезапно и резко начало ухудшаться.

Не секрет, что Блок всегда любил Москву и москвичей. Еще в первые годы супружеской жизни они с Любовью Дмитриевной имели в Москве большой успех. Молчаливость, скромность, простота и изящество жены Блока очаровали всех, и Константин Бальмонт посвятил ей восторженное стихотворение, которое начиналось со слов:

Я сидел с тобою рядом,
Ты была вся в белом…

Приезжая из Петербурга, Александр Блок непременно встречался с Андреем Белым, поддерживал отношения с Брюсовым, которого безмерно уважал, с Соловьевым, Петровским, Рачинским, с «аргонавтами», поэтами и теософами из «Скорпиона» и «Грифа». Среди его близких знакомых оказался и композитор Танеев.

Общество было пестрое и шумное, так что Блок написал о своих московских знакомых:

Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место…

Он даже сделал когда-то пометку в своем дневнике:

«Хочу к книгам, от людей в Петербурге ничего не жду, кроме “литературных” разговоров в лучшем случае и пошлых издевательств или “подмигиваний о другом” — в худшем. Но будет так много хорошего в воспоминании о Москве, что я долго этим проживу…

Нельзя упускать из виду никогда существования Москвы, всего, что здесь лучшее и самое чистое».

И еще записал как-то:

«Московские люди более разымчивы, чем петербургские. Они умеют смеяться, умеют не пугаться. Они добрые, милые, толстые, не требовательные. Не скучают…».