Роман с фамилией

В каких же райских условиях по сравнению со всеми страждущими и истязаемыми я жил. Имел крышу над головой и вполне сносную пищу, обладал относительной свободой передвижения, занимался хотя и подневольным, но уже ставшим для меня родным делом: составлял каталоги, разбирал и приводил в порядок пергаменты, переписывал рукописи, постигал вековую мудрость, пытаясь сохранить её для тех, кто придёт в этот мир после нас…

Изредка ко мне обращались мои бывшие ученики или их друзья и знакомые. Молодые аристократы присылали раба с запиской, в которой требовали подыскать цитату для речи в Сенате или в суде, найти поэтический образец для любовного послания. Мне не составляло труда сделать это. Отыскав нужную цитату, я заносил её на восковую табличку, и посыльный снова оставлял меня наедине с драгоценными рукописями.

Череду однообразных, но оттого не менее насыщенных дней прерывали редкие приходы в библиотеку Талла.

Август не так давно даровал ему свободу, римское гражданство и назначил заведовать своей канцелярией вместо Пола, которого окончательно удалил от себя и направил управляющим в одно из многочисленных загородных имений.

Талл ужасно гордился своим новым положением. Нарочито выставляя вперёд палец с подаренным принцепсом серебряным перстнем, он то и дело доставал судариум, похожий на тот, что был у Пола, и осторожно прикладывал его ко лбу с залысинами, к округлившимся щекам. Округлился не только сам Талл, но и его жесты. Речь стала вычурной и напыщенной.

Цель его визитов довольно долго оставалась для меня тайной. Приходил Талл в библиотеку просто поболтать, как будто ни о чём. Он вроде бы и не шпионил за мной, и не делал гнусных намёков, как Пол.

Догадка пришла неожиданно. Возможно, Таллу нужно было продемонстрировать своё превосходство над кем-то из его бывшего окружения, не опасаясь при этом подвоха или конкуренции.

Я со скрытой иронией наблюдал за метаморфозами былого тихони и молчуна Талла, но терпеливо выслушивал его рассказы о происходящем в окружении принцепса. Политические новости и дворцовые сплетни оказались не только довольно занятными, но и полезными.

Конечно, больше Талл говорил на темы отвлечённые и бытовые: рассуждал о еде, одежде, пересказывал анекдоты из жизни высшей знати…

– На свадьбе у благородного Тиберия и прекрасной Випсании, где мне довелось побывать, – хвастался он, давая понять, что мне такая высокая честь и не снилась, – пир был такой, каких я ещё не видал. А ты знаешь, видеть мне довелось немало…

Я, сдерживая ироническую улыбку, кивнул.

Талл принялся описывать пиршество, причмокивая от удовольствия:

– На первое подавали кабана из Лукки, приготовленного в рыбном рассоле, с сельдереем, острой репой, редькой и латуком. Всё это подавалось в блестящих чашах и на таких же блестящих подносах. В дивных серебряных кувшинах разносили косское вино. Я и сейчас ощущаю незабываемый вкус. К тому же каждый из пирующих получил в подарок по серебряному кубку с инкрустацией на память о столь значимом событии… – Талл перевёл дыхание и продолжил: – А затем рабы, один прекраснее другого, протёрли столы пурпурными полотенцами, принесли запечённых перепелов и рыб, блюда с раками и устрицами. К устрицам подавалось албанское вино… Это было неповторимо, я не видел ничего подобного! До сих пор, когда я вспоминаю об этом, у меня желудок начинает ёкать… – похвастался он и спросил: – Ты когда-нибудь в своей Парфии ел мурену, сваренную в соусе из креветок, гиберской рыбы и хиосского вина? А что ты скажешь о жареном журавле или печени жирного гуся, откормленного отборными фигами?

Я не успевал отвечать на его вопросы. Талл продолжал сыпать гастрономическими подробностями, исторгая их из себя как из рога изобилия:

– Ну как я могу забыть великолепную заячью лопатку в белом соусе или запечённых диких голубей, приготовленных без гузок в соке морских раковин? Даже блистательный Меценат, который сам славится отменными пирами, не удержался от похвалы этому празднику чревоугодия… А потом нас ублажали музыканты из школы Тигеллия Гермогена и пели гетеры, подобные мифическим сиренам… О, как бесподобно звучали флейты, лиры, кифары и самбуки, как сладко вторили им голоса жриц любви! – Талл, приняв позу трагика, запел визжащим фальцетом: