Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

Узкие переулки, в одном из них, Уксусном (Essiggasse), на круглом столбе неожиданно вижу маленькую розовую афишку, где наряду с Андреем Битовым, а также несколькими иностранцами (есть даже Шопен, но не Фридерик, а Анри), фиксирую и себя самого, причем в первой половине алфавитного перечня: немецкий J в начале фамилии выручил, а то в России, начиная со списка первоклассников и далее везде, я всегда последний, если только нижнюю строчку не перехватит у меня какой-нибудь Яковлев или Ярцев. Завтра зазвучим!

Не забыть два событья тебе рассказать — Труди и Битов.

Труди трудится в каком-то академическом институте социально-экономического профиля, к нашему звучащему слову прибилась случайно и уж не знаю, почему забрела в тот самый «шрайб-класс», где я рассказывал юным венкам и венцам о Хлебникове и Туфанове, а они демонстрировали свои англо- и немецкоязычные упражнения в русском жанре «zaum». Она была настолько маленькая и очкастая, что я и заметил ее только когда она подошла ко мне по завершении занятий и без лишних предисловий пригласила пообедать в «Прюкеле». Слово «приглашаю» в западноевропейском языке означает «оплачиваю счет», и это меня несколько смутило, но отказаться было бы явно невежливо.

— Класс! — Настя вмешивается. — Ты тут же поступил на содержание к богатой даме!

— Если бы! Я сразу уловил, что она явно пижонит, выкладывая разом четыреста шиллингов, и потом уже сам платил в тех кафе, куда мы с ней забредали. Ею руководило простое любопытство, которое западные люди склонны вполне открыто удовлетворять. Сама Труди никогда не бывала в России, а ее младшая сестра, слетавшая в Петербург по дешевой турпутевке, рассказала, что главное русское слово — «ПЕКТОПАХ», это она вывеску «РЕСТОРАН» по-латински интерпретировала (ну прямо по Ильфу и Петрову). Пока мы обхаживали Вену по ее кольцу (подковообразному, как наше Бульварное), я не спеша, со вкусом повествовал Труди о прелестях и странностях страны «Пектопах». Она же в свою очередь доложила мне полную повесть своей жизни, как выяснилось — уже почти сорокалетней: отец был богатеньким зальцбургским адвокатом, мать — польская аристократка, с амбицией и с приветом. Осердившись на мужа, она поклялась его разорить и преуспела на этом разрушительном поприще. Сестра унаследовала от матери славянскую психологическую неуравновешенность, причем уже на уровне клиническом, вследствие чего Труди приходится держать ее под контролем, а сама она обычно вкалывает на двух-трех работах, только вот сейчас ненадолго оказалась в простое и старается наслаждаться свободой. «В вас я вижу свободу, которой мне не хватает», — не то чтобы в порядке комплимента, а скорее констатирующе изрекла она. «А я бы у вас поучился умению свободой наслаждаться», — ответил я — и наш кратковременный союз нашел идейное закрепление.

Знаешь, когда я был школьником, вся страна вела диспут на тему: возможна ли дружба между мальчиком и девочкой. Что касается меня, то я в такую дружбу верил всегда (я скорее сомневался и до сих пор сомневаюсь в возможности дружбы между мальчиком и мальчиком). Вот и с Труди мы, несмотря на солидный у обоих возраст, подружились именно как мальчик и девочка — между взрослыми невозможна такая бескорыстная откровенность. Она призналась, что ее бой-френд — высокий и красивый немецкий дипломат, отношения с которым отягощены, однако, двумя проблемами. Первое — нежелание дипломата заводить детей (а Труди уже более чем пора). Второе — его некоторые игровые пристрастия: требует, например, чтобы партнерша представала перед ним в костюме официантки и с подносом в руках, а также не может обрести полного счастья, если женщина не прикована к ложу любви железными цепями. Да-да, как видишь, и русский бандит и европейский дипломат на одном и том же могут быть сдвинуты — долюшка женская нелегка повсюду, приходится и таким спутником дорожить.

С содержательной точки зрения наши разговоры, наверное, небогаты были — как говорится: значенье темно иль ничтожно. Но понимание друг друга было полное. А оно не только в откровенности заключается: опрокинуть свою душу, как ведро, в полузнакомого человека — это ничего не стоит. Важна и естественная мера сдержанности, когда каждый из говорящих точно чувствует, что нужно вот здесь остановиться, дать собеседнику возможность усвоить, переварить услышанное. Чтобы синхронно двигаться к взаимопониманию. Я ни разу не устал от Труди, надеюсь, что и она от меня тоже, и вот что примечательно: говорили мы на чужом для обоих усредненном английском, а ее речи мне запомнились по-русски. Так что все богатство языка вовсе не нужно для человеческой коммуникации, общение и художественная литература — разные вещи, абсолютно. Язык в настоящем разговоре передает только основной прагматический смысл, а оттенки сообщаются взглядами, жестами, дыханием.