Роман с куклой

– Мы в лесу, в сторожке… Здесь охотники иногда ночуют, отец мне ее показал! – плачущим голосом ответила Тоня, поправила у него в изголовье подушку.

Тут только Михайловский сообразил, что лежит в какой-то бревенчатой избе, и над ним низко нависает потолок, а сбоку – маленькое окно, сквозь которое льется свет. Свет? Это же, выходит, уже утро?

– А… со мной… что?

– Вы ранены, Даниил Петрович. Я вас перевязала. Навылет… и то хорошо! – всхлипнула Тоня. – Пулю доставать не придется…

– Ты… плачешь?

Тоня вытерла ладошкой курносый нос и закричала:

– Да как же мне не плакать! У вас вон грудь насквозь пробита, и кровищи вон сколько вытекло… Ой, не слушайте вы меня, Даниил Петрович!.. Я для вас все сделаю, я вас вылечу! Я вас ни за что не брошу…

* * *

В конце августа Рита Вернель уехала к себе на родину, в Англию, и Соня осталась совсем одна.

Одна, разумеется, в переносном смысле этого слова – ведь у нее были еще родители. Но с началом войны отношения между ними тремя совсем разладились.

Эмма Генриховна занималась исключительно своим салоном. Теперь гости толкались на ее половине дома с утра до вечера. Интеллигентная публика была настроена патриотично – говорили только о войне.

Декламировали Блока и Северянина, твердили о мужестве русского народа.

Однажды Соня пришла на один из таких вечеров.

– Господа, вы в курсе, что немцы заняли Калиш и Бендин?

– Э-э, батенька, устаревшие сведения: немцы без боя заняли Ченстохов, бомбардировали Либаву…

– Ну ничего, наши зададут им жару!

– Минутку внимания! – Эмма Генриховна, пронзительно сияя глазами, вывела на середину большой гостиной Соню. – Моя дочь. Ее жених – в действующей армии, недавно произведен в подпоручики, воюет на передовой. Исключительной храбрости юноша…

Мать, прежде никогда не замечавшая Сони и равнодушная к Мите, теперь гордилась тем, что жених ее дочери – «настоящий мужчина, лучший представитель христолюбивого русского воинства».

Дамы вокруг захлопали, некто в пенсне принялся усердно лобызать Соне руку. «Все как будто с ума сошли, – расстроенно подумала Соня. – Вот и мама тоже…»

– Вы учитесь? – поинтересовался кто-то из гостей.

– Нет уже. Гимназию я закончила, теперь записалась на курсы сестер милосердия. В октябре пойду на занятия, – вежливо сказала Соня.

Ее ответ произвел новую волну восторга – дамы заахали, стали по очереди обнимать ее, некто в пенсне норовил чмокнуть в щеку, «на правах друга семьи»…

Больше на те вечера Соня старалась не приходить – ей показалось глупым тратить столько времени на пустые разговоры и пересказы газетных сводок. Все это было как-то и неискренне, и ненужно, словно эти люди разговорами о патриотизме хотели спрятать свою никчемность.

И сама Соня меньше всего думала о патриотизме, когда записалась на курсы, – просто надо было заполнить чем-то пустые дни. Пустые – без Мити.

Что же касается отца, то тот с приходом войны потерял свою былую вальяжность, стал раздражителен и растерян. Профессия женского доктора вызывала в эти дни иронические усмешки, хотя в услугах Петра Глебовича нуждались не меньше.

Военные были чрезвычайно популярны, и теперь, если б кто узнал, что Венедиктов против брака своей дочери с военным, к тому же находящимся на передовой, его подвергли бы немедленному и беспощадному осуждению.

Соня могла спокойно переписываться с Митей. Некоторые из подруг бешено завидовали ей – ну как же, невеста фронтовика… Трагично, романтично, патриотично!

Но потом, с течением времени, все как-то стало меняться вокруг.

Во-первых, война и не думала заканчиваться. Скорее даже наоборот – она захватывала все большее количество стран и людей, она была слишком кровавой и тяжелой, чтобы мечтать о скором военном параде по Унтер-ден-Линден.

Во-вторых, в ней не было ничего красивого и романтичного – Соня поняла это, как только стала работать в госпитале и беспощадная правда открылась ей. Война – это грязь и кровь. Оторванные ноги и развороченные минами животы. Изуродованные осколками лица… И запах. Тяжкий запах смерти, которым пропитался военный госпиталь.

Она все время, непрерывно, думала о Мите – как он там, как выдерживает все это? Уж если ей тяжело, как тяжело ему…

Но он писал ей странные, очень легкие, веселые письма. Несколько раз присылал фотографические карточки – он в военной форме на фоне окопов, над горизонтом курится какой-то дым. Один и в окружении сослуживцев, среди которых был и Макс Эрден. На первый взгляд там все было благополучно, насколько это было возможно…

В Москве были немецкие погромы. То и дело происходили митинги и демонстрации. Потом вдруг пропал хлеб в булочных.

Стали говорить, что правительство не справляется со своими задачами, что царь – просто пешка в руках своих министров, много сплетен было о Распутине. Все говорили, что тот губит царскую семью. Потом Распутина убили, но легче не стало.

Одна из зим была особенно тяжелой, армию преследовали неудачи, перебои с продовольствием пугали население городов.