Роман с небес

   Жаль, но это чудесное утро не могло длиться бесконечно, и Евгения Соломоновна, светло вздохнув, подумала вслух:

– Нет, я не жалею ни о чем, – а затем, надев белые лодочки на небольшом каблучке, повязав белую газовую косынку на шею, положив в сумку складной зонтик, вышла на улицу. До работы было минут десять ходу, и Евгения Соломоновна, поглядев на часы, ускорила шаг.

 У двери музыкального класса ее уже ждал ученик. Евгения Соломоновна открыла класс и, пока ученик усаживался и надевал на худенькие плечи ремни тяжелого аккордеона, достала ноты из видавшего виды шкафа с надписью на боковой стенке «Инв. 1210» и поставила их на открытую крышку фортепиано:

– Ну-с, Николай, давай посмотрим, как ты потрудился над домашним заданием.

   Тот с тоской в глазах затянул «Полюшко-поле». Евгения Соломоновна, глядя в окно, отсчитывала такт:

– Раз и, два и, раз и, два и…

   Дверь открылась, и в класс вошел, широко улыбаясь, немолодой, но статный мужчина. Он держал за руку худенькую девочку с печальными глазами и двумя красными большими бантами в тонких мышиных косичках.

– Здравствуй, Женечка!

– Ой, Абраша! Сколько лет, сколько зим! Заходи-заходи! Что случилось, дорогой? Так просто ты бы обо мне не вспомнил!

– Ну зачем ты так! Ты сама сто лет у нас не появлялась! Могла бы и в гости зайти как-нибудь, мы ж не чужие люди! Надо родниться! Мы же все, Женечка, под Богом ходим! А то видимся только на похоронах! Ты ж вот на свадьбу нас не пригласила!

– Да какая свадьба, Абраша! Никакой свадьбы не было! Мы, таки ж, не молодые люди! Ну сошлись и сошлись – дел-то! Да уже и.. – Евгения Соломоновна оборвала себя на плуслове, понимая, что родственникам совсем не обязательно быть в курсе ее сложных семейных отношений и продолжила – А про похороны, да! Надю жалко! Светлая голова была – доктор математических наук! От ума, наверно, и переклинило у нее что-то в мозгах! Игорь мой говорит, что у кого нет ума – с ума не сходит!.. Ты, Коленька, играй, играй…

   Николай, в глазах которого с приходом посторонних людей, наконец зажегся огонек интереса к жизни, извлек из аккордеона несколько громких пронзительных звуков.

   Евгения Соломоновна испуганно подняла руку, как будто защищаясь от невидимой опасности:

– Так, нет, стой, не играй!

   Абрам засуетился:

– Ой! Не буду тебя отвлекать от работы. Я к тебе по делу.

– Вот-вот, без дела не ходим!

– Что делать, Женечка! Жизнь такая… Внучка моя – Анжела.

– Вижу. Красивая девочка. Наша порода! Ленкина?

– Нет, Семена.

– А-а-а…

– Так она умирает, как хочет музыкой заниматься!

– Ну и хорошо! Не запрещайте! Это может в жизни ненароком пригодиться! Пусть занимается – не страшно!

– Какое там – запрещать! Мы б с радостью! Да не берут ее, в школу-то вашу!

– Как не берут?!

– Не берут. Говорят, слуха нет!

– У еврейского ребенка нет слуха?

– Да.

– Ой, ерунда! Чтоб у еврейского ребенка не было слуха! Кто это такое мог сказать? Если у еврейского ребенка есть уши – значит, у него есть слух. По-другому в природе не бывает! – и Евгения Соломоновна ласково посмотрела на девочку: – Иди сюда, детка!

   Девочка отпустила руку деда и сделала два шага вперед.

   Евгения Соломоновна, лучезарно улыбнувшись, взяла хорошо заточенный карандаш с небольшого журнального столика, который стоял возле кресла (в этом кресле она и проводила свой рабочий день), а затем, взмахнув карандашом, как волшебник волшебной палочкой, три раза стукнула им о край фортепиано. Потом дала карандаш девочке и сказала:

– Повтори.

   Девочка подошла к инструменту поближе и три раза стукнула карандашом о край.

– Абраша, я же говорила, все в порядке, из девочки будет толк. Приводи ее в сентябре прямо ко мне. Я все устрою.

– Ну, спасибо, Женя! В сентябре мы придем! А ты забеги к нам как-нибудь!

– Как получится, ты ж знаешь, какая жизнь… Пока, дорогой! Мане привет!

   Евгения Соломоновна встала и проводила родственников до двери. Потом, оттягивая кофточку, вернулась к креслу и с безнадежностью в глазах посмотрела на своего ученика:

– Итак, продолжим. «Полюшко-поле»! И раз, и два…

   10

   Я не любила учиться, хотя учеба мне давалась очень легко. И учителя меня не любили, хотя и ставили хорошие оценки. И одноклассников я не любила – за то, что они не любили меня, хотя никогда нельзя с точностью утверждать, почему и за что кто-то кого-то не любит. Нелюбовь так же необъяснима и загадочна, как и любовь.

   Но самое удивительное, что я не любила себя. Или нет, это не точно! Я не любила свое тело. Я не стояла часами перед зеркалом, как это делали другие девочки, любуясь своей мордашкой и примеряя мамины кофточки, не пыталась накрасить губы или подвести брови, но я часто прислушивалась к себе или, вернее, к той, что жила внутри меня, – маленькой полусумасшедшей немолодой женщине, которая время от времени, широко открывая рот, выла, как попавшая в капкан волчица, отчего мне становилось неодолимо тоскливо.

   И однажды…