Роман с Полиной

Потом он, видимо, надоел Анжелле, так звали красавицу, ведь в ней смешалась страстная польская кровь с одесской, которая, как известно, и сама состоит из такого коктейля, что им можно начинять снаряды… а смеси, как известно, требуют разнообразия. Она стала жаловаться, что муж алкоголик, бьет-истязает ее в приступах беспричинной ревности.

Кстати, он и вправду любил выпить, хотя принадлежал к почтенной еврейской когорте, в которой всегда было несложно обнаружить цеховика, но почти никогда ни с какой трубкой Цумахера невозможно найти алкоголика. А чтобы еврей бил жену, это вообще, извините, нонсенс.

Таки она, умненькая сладкая одесситка, угостив его ужином с чаркой и уложив спать, отдав на ложе из карельской березы пару минут любви, что почему-то уже до утра повергало его в беспробудный сон, выбегала на застекленный толстым зеркальным стеклом балкон, начинала кричать и плакать, будто спасаясь из рук насильника и душегуба. Я как-то сам, готовясь к весенней сессии, слышал ее прекрасный сексуальный призыв:

— А-а-а!.. А-а-а!.. Не надо!.. Изечка, не надо!.. Не надо так!.. Не бей меня! — и один раз даже бегал спасать и стучал в дверь, но мне не открыли.

Так продолжалось около года, она через день бегала от Изи к соседям, прячась от его хулиганских рук, показывала многочисленные ссадины и синяки, умоляла никому не говорить об этом, чтобы у Изечки не было неприятностей в партии КПСС, чьим лидером на базе Вторчермета он состоял (эти события происходили еще при советской власти). Подготовив таким образом общественное мнение, Анжеллочка убила Изечку молотком. Ее оправдали, дали условное или еще какое, не знаю, и не о том базар.

У нее был рыжий огромный сын, на год моложе меня, довольно паскудный парень. Он всех в округе посадил на иглу, об этом я знал раньше, видя, в какие тусклые виноватые тени превращаются умные веселые мальчики, мои соседи, но не придавал этому особого значения.

Я не Робин Гуд, и не мое это дело бороться за униженных и оскорбленых, потому что я и сам и унижен и оскорблен. Но престарелого, одинокого и больного отца, безработного кинорежиссера, и его золотушного сына мне было почему-то жалко.

Теперь я лежал на крыше их генеральского дома, удобно устроившись на надувном режиссерском матрасе за парапетом, «вел» своего рыжего и вспоминал, почему в России так не любят рыжих? Что-то в российских рыжих, видимо, не то, что, к примеру, в ирландских.

«Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой» — это, пожалуй, самое безобидное, что можно вспомнить о них.

Я часто видел его за делом, он часами прогуливался с жирным слюнявым бульдогом, с которым они были похожи, как братья, таскал под мышкой сумочку-«пидераску», а на поясе телефон.

Как бывало ни пойду куда или выйду погулять с Винчем, — он умер у нас полгода назад, — обязательно натыкаюсь на Леху, мне даже было неловко, будто слежу за ним. Он всегда был при деле: то балакал по телефону, то подъезжали к нему на «девятках» кожаные пацаны, получали какие-то указания и письменные распоряжения из «пидераски». Я завидовал, думал, во, раскрутился парень, не учился, в армии не служил, а такие большие дела делает. Сало, думаю, из тебя хорошо топить.

А потом узнал, какой у него бизнес…

Я вижу его в прицел, он прогуливается у пруда, ковыряясь зубочисткой в кариесных зубах. «Пидераска» под мышкой, бульдог у ног…

Это новость!.. В прицеле мелькнул фонарь на крыше милицейской патрульной машины. Она встала за кустами, у выезда к пруду. Значит, ментура следит за ним, подумал я, напрасно тратился на «винторез» и замазался подписью с авторитетным чеченом, вряд ли удастся сделать обратный обмен.

Только я успел так подумать и пожалеть, появился большой черный мотоцикл с кожаным парнем и кожаной девушкой за его спиной. Кожаная пара получила от Лехи устную беседу и письменное указание в виде бумажных фантиков из «пидераски». Менты в своей «шестерке» не шелохнулись. Я смотрел на них в пятидесятикратный прицел, они грызли орехи и спокойно переговаривались.

Потом появилась «восьмерка», потом «четверка», потом вообще иномарка — и так два часа кряду, каждые восемь-десять минут подъезжали к Лехе соратники и никто не уехал без фантика.

Потом менты просемафорили Лехе фарами, он пошел домой. Ментовская «шестерка» умчалась, как унесенная ветром. Через 15 минут с Минской улицы свернул патрульный УАЗ с синими фонарями на крыше и буквами ПМГ на борту, переваливаясь на рытвинах, проехал вокруг пруда и, вырулив на Довженко, покатил к гольф-клубу.

Ежу было понятно, что «шестерка» охраняла Леху и была в доле, если не была во главе, а нелепый УАЗ был не в курсах и помешал бизнесу.

На следующий день я стукнул «шестерку» в бензобак зажигательной пулей. Она загорелась. Один мент выскочил из машины и кинулся наутек, опасаясь взрыва, другой был не промах, влетел на ней в пруд, она тут же пошла ко дну, милиционер вылез из салона и встал на крыше. Леха присел под деревом и давал советы.