Роман с Полиной

«Зачем ты рассказала это — теперь я не смогу быть близким с тобой, потому что не хочу делать больно Роберту», — подумал я, видимо, вслух, или Полина угадала, что я подумал, я заметил эту черту за ней. Ведь именно полгода назад, когда прошло ровно восемь лет, как я пошел по этапу, я как-то подумал, вот было бы здорово, если б Полина вдруг вспомнила обо мне. Как бы то ни было, Полина сказала:

— Спорим, что сможешь.

На улице между тем снова разыгралась пурга. Ветер рвал ставни и грохотал железом на крыше. Метель швыряла снег в окна. А нам было тепло и уютно, мы хотели, чтобы так было всегда. Не знаю, замечали ли вы по себе, а я в ту чудесную ночь заметил и навсегда запомнил: в доме, в котором много маленьких ребятишек, особенно тепло и уютно, словно дети своим присутствием как-то очищают воздух и облагораживают среду.

— Давай посмотрим детишек, — каким-то странным тревожным голосом предложила Полина.

Мы на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами и дверьми, пошли по дому ребенка.

— Какие хорошенькие, — волновалась Полина. — Боже мой, как их много. Они все сироты?

— Не знаю, как вам объяснить, чтобы понятней было, — ответила дежурная медсестра, которая провожала нас по спальням и игровым. — Они не сироты, нет, у каждого есть мама и папа — они же не от духа святого, а от вполне нормальных и чаще всего очень порочных зачатий. Отец обычно в бегах, а часто его личность неизвестна даже самой роженице, мать отсюда одна, условий нет, денег нет, работы нет — знаете, как у нас сегодня в России…

— Я сама русская, мне все отлично известно, — сказала Полина. — Я почему спрашиваю, можно кого-нибудь усыновить?

— Вполне.

— Как это делается? — разволновалась Полина.

— Вас, видимо, интересует международное усыновление?

— Видимо, да, потому что я живу за границей. Но у меня есть и русское гражданство.

— К сожалению, не смогу вам объяснить относительно международного усыновления. Я этим не занимаюсь, это слишком доходное дело, чтобы меня кто-то к нему подпустил, но я могу вам указать женщину, которая делает это.

Мы вошли в соседнюю комнату. В топке «голландки» светили белыми огоньками прогоревшие поленья. Разомлев в тепле, дети раскинулись в своих кроватках. Они были почему-то похожи своими странными непривычными стороннему глазу лицами, словно родились от одной мамы и одного отца.

— Это дауны и дебилы, — прошептала медсестра, заметив на наших лицах некое замешательство.

Полина молча ухватилась за мою правую руку.

— Многие заблуждаются, думая, что они сумасшедшие, а они продвинутые, они знают то, что никогда не узнаем мы, — прошептала медсестра, заботливо поправляя одеяла в кроватках. — По закону вы можете усыновить ребенка, который не очень здоров и… не имеет перспектив быть усыновленным в России… но если очень постараться, можно усыновить кого угодно — ведь все мы люди и всем хочется сладко кушать…

Несколько на отшибе, у окна, мы заметили кроватку, покрытую марлевым пологом.

— А там кто? — прошептала Полина.

— Ваня Урусов.

— А почему он закрыт?

— Так, — нейтрально ответила медсестра.

— Можно на него посмотреть?

Медсестра пожала широкими сильными плечами.

— Это не военный склад, наверное, можно, — сказала она, утирая нос у одного распустившего сопли дебила.

Полина приподняла полог и потеряла сознание — в кроватке стоял и молча раскачивался, ухватившись сильными недетскими руками за боковую решетку, младенец мужского пола, в глазницах которого не было глазных яблок, а на месте рта краснела раскрытая волчья пасть.

Две недели Полина не приходила в себя, две недели у нее стояла сорокаградусная температура. Врачи определили у нее горячку и крупозное воспаление легких. Мы задержались в этом маленьком городке неподалеку от Салехарда на два месяца. Он находился от моей последней ИК в 600-х км, столько мы проехали с Полиной за 12 часов нашего бегства. До Владивостока, откуда мы должны были улететь в Бостон, было еще 7.000 км. В этом небольшом городке, который я буду любить и помнить до последней минуты жизни, мы встретили Новый год, Рождество и Крещение.

Полярная ночь подходила к концу, но теплее не становилось. В местной гостинице был такой дикий холод, что даже отопительные батареи покрылись инеем. Мы поселились в загородном доме Савельича. Дом был срублен на славу, его толстые стены из вековых лиственниц могли бы выдержать даже осаду. Про лиственницу я когда-то читал чудеса — ну, хотя бы то, что Венеция уже 800 лет стоит на столбах из лиственниц. А там сплошная вода. Петербург — 300, там болота, что нисколько не лучше. Вот какое чудесное это дерево, лиственница.

В доме была одна большая изба. На 42-х кв. метрах здесь стояли сразу два отопительных агрегата: огромная русская печь, на какой Емеля ездил в гости к царю и покорял наивное чистое сердце царевны, и «голландка», которые, как я заметил, очень распространены в этих местах. На печи грела застывшие в Арктике легкие исхудавшая, как монахиня во время Великого поста, и такая же притягательная, Полина.