Роман с Постскриптумом

Мы нечасто встречались, но всякий раз, когда я ее видела, смеющуюся, полную жизни, я думала, что зря она поверила этим ворожеям. Не надо пускать в себя подобные страхи, надо держать свой мир закрытым от такого вторжения — и ничего не случится, думала я.

И вот спустя два года, когда я как-то зашла в Академию художеств к Зурабу Константиновичу Церетели, мне навстречу поднялся седой, убитый горем человек. Я сперва даже не узнала в нем мужа Натальи.

— Вот. Пришел попросить Зураба Константиновича памятник для Наташи сделать.

— Она что, умерла? — прошептала я.

— Да. А ты не знала? И в газетах писали, и по телевидению говорили, некрологов было много, цветов… — продолжал он уже со слезами.

«Боже мой, — подумала я. — Боже мой… Неужели то сербское проклятие настигло ее спустя столько лет, даже в Москве?» Тогда ее бывший муж сказал ей, что так и не нашел ту, что звонила с угрозами. Но у Натальи были свои догадки. Слободан был мужчина видный, богатый. Недостатка в женщинах у него не было. И одна из них, по-видимому, посчитала, что он должен принадлежать ей, а не заезжей русской певице. Все остальное, как говорится, было делом техники: полнолуние, ночь, несколько горящих свечей, трясущиеся черные волосы, невнятные заклинания и горячие иглы, воткнутые в фотографию на театральной афише. И все это происходило, скорее всего, на все той же кухне, рядом с поваренными книгами, где подробно описано, как готовить любимую чорбу Слободана…

Но задолго до этого в Белграде от меня эта история была столь же далека, как от сербов будущие бомбежки их любимого города.

Тогда, в 1993-м, сербы побеждали, и тосты за «Великую Сербию» звучали в каждом ресторане. Мосты через Дунай еще не были разбомблены авиацией НАТО. Милошевич уверенно правил страной. Никто и предположить не мог, что через тринадцать лет их президент умрет в тюрьме на чужбине, а герой Караджич предстанет перед так называемым Гаагским трибуналом.

Каддафи в Триполи. За год до мученической смерти. Его рука была холодна, как лед, а лицо напоминало посмертную маску. Предчувствовал ли Каддафи свою кончину?

Ресторанная жизнь, несмотря на эмбарго, не замирала. Она продолжалась не только в городе, но и на реке, на многочисленных пришвартованных корабликах. Все эти плавающие рестораны отделаны в типично балканском духе. Неясно, чего в нем больше — европейского стиля или восточного колорита. И в каждом из них — непременный оркестрик из четырех-пяти музыкантов, исполняющих сербские народные песни. В сербских мелодиях, как правило, сильные турецкие мотивы. Сюжет песен незамысловат: проводы на войну, смерть, верность жены, геройство на полях сражений.

Скажем, в Черногории смерть мужчины в доме, в собственной постели от старости считалась постыдной. Черногорец непременно должен был умереть смертью воина.

«Хорошо, когда это присутствует только в песнях, — думала я, — в легендах, мифах… Но как же страшно, когда это становится твоей повседневностью!»

Я вспоминала нашу поездку к линии фронта и разговор с одним из членов нашей делегации, который, сидя на террасе, обвел рукой скрытое за холмами место боев.

— Посмотри, вот два кладбища, — сказал он. — Одно — наверху горы, заброшенное, боснийское. А другое — у подножия, свежее, сербское. Смотри: у нас городок как на ладони, в одной части — все сгорело от прямого попадания бомбы, а в другой — малыши на велосипедах катаются, веревочные качели закрепляют…

***

P. S. Уже много лет Сербия и сербы не воюют. Казалось бы — хорошо! Но за эти годы их заставили выдать на зарубежное судилище их президента, где он и умер. Вынудили смириться с потерей Косова — святой для сербов земли. Навязали им кока-колу и гамбургеры, как замену древней культуре, и ограничили горизонт мечты навязчивой идеей вступления в Евросоюз, рассыпающийся на глазах… Гордость за своих воинов и свою историю всегда отличала сербов. Но чем им гордиться сегодня, в поверженной и изнасилованной стране?

А сколько стоит гейша? А сколько кимоно?

Было 4:30 утра. Я проснулась от того, что по моей постели в номере на одиннадцатом этаже гостиницы «Нью-Отани» кто-то сильно прыгал. Открыв глаза, я обнаружила, что рядом никого нет, а трясется сама постель и все вокруг.

— Алеша! — громко позвала я мужа.

— Нина! — крикнул он из ванной. — Это оно! Скорей!!!

Не понимая, что «скорей», но быстро сообразив, что «оно» — это землетрясение, я, перепуганная, обмотавшись простыней, выскочила за Алексеем в коридор гостиницы. Покачивался пол, тряслись стены. А из соседнего номера в пижамных трусах и майке с Микки-Маусом с диким воплем «What’s the hell?! What’s the fuck[8] бежал нам навстречу огромный, красный то ли от волнения, то ли от давления американец, с которым мы познакомились накануне в баре.

Бежать, впрочем, было некуда: при землетрясении в лифт категорически нельзя, да и по лестнице не убежишь.

В этот момент от стены коридора отделилась тоненькая фигурка японки, одетой в гостиничную шапочку и униформу цвета хризантемы: