Роман со странностями

Он работал увлеченно. Может, это был первый серьезный портрет с того давнего-давнего тридцать четвертого. Бывали часы, когда он даже не помнил, что пишет в тюремном пространстве, что он всего-навсего раб, пустая игрушка в руках хозяина дома. Кисть будто бы сама делала то, что по сути уму не принадлежало. Он не искал сходства с натурой. Разве прямого сходства требовал от них Бурдель? Разве могла бы принять копи­рование его Вера?

Несколько недель он искал форму, переписывал найденное и, когда, казалось бы, кончал работу, внезапно открывал для себя новый, совсем неожиданный путь.

Утром он начинал создавать иное, чувствуя, что так более ярко прозву­чит образ. Рука все дальше и дальше уносила его от действительности, он сочинял, он хотел рассказать много больше об этом милом, веселом, легко и громко хохочущем человечке. И натура — высокая, с матовым кругло­ватым лицом, похожая чем-то на Веру, девушка — черными, огромными удивленными глазами смотрела с полотна в непонятный ей мир. О внеш­нем сходстве он даже не думал, он искал духовное сходство.

Он рассказывал ей о живописи, и даже это делало жизнь Гальперина немножечко легче. И хотя девочка знала поразительно мало, но, видимо, какой-то учитель в ленинградской или московской, еще не совсем забы­той школе успел ее чуточку подготовить.

Гальперин поставил цветы и теперь с восторгом писал большие мерт­венно-сизые бутоны. Хотелось прибавить в портрет и частичку своей жиз­ни. Темные листья устало морщились, будто озябшая кожа, чувство печали тенью ложилось на лицо подростка.

...Ее отец пришел в середине одного из последних сеансов. Он стоял за спиной Гальперина и неприятно скрипел кожаными ремнями.

— Но она не похожа!

Его голос был таким жестким, что Гальперин опустил кисть.

— Я художник, — сказал он. — Фотографию можно сделать и аппа­ратом. Я пытался создать образ. Это иное...

— «Иное» тебе лучше делать на лесоповале, — отрезал начальник.

...И опять товарняк вез куда-то большую группу зеков. Гальперин ду­мал об одном, о смерти. Пора было уходить, новые годы ничего доброго не возвещали...

Их сгрузили у леса, выстроили вдоль небольшого барака, трудно было понять, как все смогут здесь разместиться. «Ничего, — успокоил очеред­ной начальник. — Метраж быстро прибудет. Слабые крепких из вас не задержат. А в остальном тут не хуже Дмитлага».

Двуручных пил не хватало. Заключенные связывали деревья и раскачи­вали стволы, чтобы свалить их руками.

Нужно было найти любую возможность, чтобы покончить с жизнью.

Гальперин наконец дождался, когда останется дневальным в бараке, и тогда извлек из загашника припрятанную бечеву, кусок того самого кана­та, которым валили деревья. Дело простое, главное, чтобы не помешали...

Как легко и просто он исполнил то, что задумал. Огромный гвоздь был забит не до шляпки строителем-заключенным. И, конечно же, тот филон облегчил задачу.

Потолки в бараках высокими не бывали. Все казалось простым и же­ланным. Он верил: ТАМ он один не будет, ТАМ его ждет Вера.

Гальперин оттолкнул табуретку ногами, больше он ничего не видел. Душа стала набирать высоту, она легко взлетала.

Он даже не понял, что же его вернуло на землю. Над ним нависали люди, глаза незнакомого оказались рядом с его глазами, дальше, словно в тумане, он различил нары.

— Жив! Жив! — кто-то крикнул. Голос показался таким далеким и незнакомым, будто бы кричали с того света. — Куда ты спешишь, дядь­ка? — его ударили по щекам, стараясь привести в чувство. — У тебя кончается срок, еще год, и ты дома.

Он-то знал, домой из лагеря не выходят. Зачем они это сделали? Как жаль, что не дали уйти...

Потом он лежал в тюремной больнице и опять думал о прошлом, — нужно выждать немного, а затем повторить то, что хорошо задумал, да так худо исполнил.

...Он не ел эти дни. И хлеб и баланда так и оставались у койки, пока кто-то не съедал за него. В голове повторялись одни и те же мысли, он видел друзей и родных, разговаривал с каждым, а потом отпускал их в неведомое, даже не подумав проститься.

Из небытия появилась родная сестра Ида, совершенно седая. Он поду­мал, что из их семьи именно Ида больше всех любила его. После матери и отца он был ей особенно дорог. Жаль, что Ида так никогда и не будет знать, куда делся шальной, непослушный скиталец Лева.

И о детях он вспомнил. Старшую дочь, оставшуюся в Москве, Лев по сути не знал, а вот сын... Это был прелестный мальчишка. Иногда Гальпе­рину удавалось уговорить мать отпустить с ним ребенка. Он сажал Витьку на шею и скакал вдоль Невы, поглядывая с разрытого каменистого охтин­ского пространства на другой берег. Там стоял, нет, парил прекрасный и стройный Смольный собор. Будет ли знать мальчик, — пока мальчик! — какая судьба у отца, вспомнит ли в далекие годы?..

На третий больничный день Гальперину кинули ватник и приказали одеться. Он не спрашивал, куда повели, кому он еще нужен.

Маленький закуточек, в котором он оказался, считался кабинетом. На­против дверей у стены за столом сидел и что-то писал большеголовый военный.

— Гальперин? — спросил большеголовый, не поднимая глаз.

— Да.