Роман-воспоминание

Как же повел себя Горбачев в эти роковые дни? Умчался в Форос.

...

«Возможность острого столкновения между силами обновления и реакцией я допускал».

Как же предотвратил президент столкновение? Все так же, улетел в Форос.

Почему не остался в Москве, где друг другу противостояли два враждебных лагеря, готовые к схватке? Логично только одно объяснение. Не знал, чья возьмет, потому и поспешил в Форос. Победит партноменклатура – возвратится в Москву как ее глава, Генеральный секретарь партии. Одолеют «демократы» – вернется как законный, признанный всем миром президент.

Победили «демократы». Горбачев вернулся в Москву, осудил гэкачепистов и отказался от партии, в которой состоял сорок лет и которая вознесла его на вершины власти. «КПСС свою историческую роль отыграла и должна была уйти со сцены». Однако не помогло. Ельцин распустил СССР. Генсек остался без партии, президент без страны. Перехитрили его Шахрай с Бурбулисом – авторы документа о роспуске СССР.

Конечно, обиделся. «Никаких проводов не было. Никто… мне не позвонил ни в день ухода, ни после – за три с лишним года». И народ не вспомнил: на президентских выборах 1996 года Горбачев даже одного процента голосов не набрал. Но, уходя, предъявил требования.

По свидетельству Ельцина: «Список претензий Горбачева – его „отступная“, – изложенных на нескольких страницах, был огромен. И практически весь состоял из материальных требований… Пенсия в размере президентского оклада с последующей индексацией, президентская квартира, дача, машина для жены и для себя… Фонд… Охрана… Его расчет был очень прост: раз вы так хотите от меня избавиться, тогда извольте расплатиться…»

Отстраненный от власти бывший донецкий слесарь Никита Хрущев ничего не требовал, не просил, дожил свой век простым пенсионером. Наградой ему было то, чего он добился: «И все-таки моя заслуга перед историей в том, что меня уже можно было снять простым голосованием» (а не расстреляли, как было бы при Сталине). Думал о том, что сделал для страны, а не о том, как бы побольше благ сорвать. Хрущев верил. Пусть в миф, утопию, недостижимую идею. Но верил. И потому сумел достойно уйти. Горбачев ни во что не верил. Записываясь на Московском телевидении в конце декабря 1992 года, сказал: «Коммунизм – это утопия, придуманная схема волюнтаристская, прокрустово ложе, куда хотели загнать такую огромную страну!» И это говорит руководитель коммунистической партии! Бывало ли подобное в истории идейных, религиозных, духовных движений человечества?

Я никогда не состоял в партии. И все же не бывшему Генеральному секретарю КПСС осуждать коммунизм. Впрочем, стоит ли удивляться? Эта КПСС – детище Сталина и Брежнева.

Не будем замалчивать заслуг Горбачева. Гласность, свободные выборы, не расстрелял непокорный российский парламент, не ввел танки в уходящие республики, как это было сделано в Чечне. При всех ошибках, просчетах, недостатках это говорит все же о человечности Горбачева.

Я лично многим ему обязан. При Горбачеве вышел роман, пролежавший в моем столе двадцать лет. В меня, как и в других писателей, Горбачев вселил большие надежды. Мы помогали ему, как могли. Тем печальнее результат. Поставленная историей перед Горбачевым задача оказалась ему не по плечу, он не сумел преодолеть собственный характер, не устоял перед мишурой власти. И был отстранен от дела, которое так хорошо и значительно начал. Я часто испытываю к нему чувство сострадания. Но разве может жалость к одному человеку сравниться с болью за разрушенную страну и обездоленный народ?

Какой урок оставил Горбачев? Тот же, что и его предшественники. Тоталитарная система приводит к власти одного человека, от него зависит судьба страны и народа. Это влечет за собой неизбежную катастрофу, заканчивается трагедией.

37

Ожидая выхода апрельского номера «Дружбы народов», я продолжал работать над следующим романом, назвав его «Тридцать седьмой год». Баруздин возражал: «Газеты талдычат изо дня в день – тридцать седьмой, тридцать седьмой… Придумай что-нибудь свое». Доля истины была в его словах. «Тридцать седьмой год» превратился в расхожее обозначение сталинской эпохи, употребляемое к месту и не к месту. Кроме того, к будущему году я роман закончить не успею, редакция настаивала на публикации хотя бы первой половины. Решили так – назовем его «Тридцать пятый и другие годы», а будет готова следующая книга, дам ей новое название и под ним объединю в отдельном издании обе части.

Торопливость была мне не по душе. Но журнал наседал: осень, подписка со ста тысяч поднялась до миллиона с лишним – читатель ждал продолжения романа.