Роман-воспоминание

Хрущев делал то, что считал необходимым, не заботясь о своей репутации. Знал, что его прозвали «кукурузником», но считал эту культуру полезной и насаждал ее где нужно и не нужно. Он говорил, что думал, но уже мало с кем считался, аппарат начал опасаться его крайностей, своей нестабильности, боялся за свою судьбу и решил избавиться от Хрущева, понимая, что народ этому не воспрепятствует. Народ не воспрепятствовал и получил Брежнева.

Судьба Хрущева трагична, как и судьба большинства революционеров. Но он останется в истории России как честный, совестливый человек, пытавшийся разрушить зло, как образец гражданского мужества. Это был истинно русский характер, широкий и размашистый. Хрущев положил начало преобразованию России, оно пошло не по тому пути, которого он хотел. В этом его вины нет. Моему поколению, да и последующим, Хрущев дал надежду на то, что в конце концов мы будем свободно дышать, свободно мыслить, свободно творить.

21

19 января 1960 года меня реабилитировали.

«Постановление Особого Совещания при коллегии ОГПУ от 9 января 1934 г. отменено… за отсутствием состава преступления.

Заместитель Председателя Верховного суда РСФСР В. Крюков».

В ряду других реабилитаций моя не была большим событием. Мало кто знал, что я сидел в тюрьме, был в ссылке и минусе. Читателям стало об этом известно только через 43 года, когда вышли в свет «Дети Арбата». И после реабилитации я об этом не распространялся: вернулись проведшие в лагерях по десять и больше лет, больные, покалеченные, измученные… Что по сравнению с их страданиями значили мои три года ссылки?

В январе 1958 года на вопрос новогодней анкеты в «Литературной газете» я ответил: «В наступившем году продолжаю работу над романом „Год тридцать третий“», — так первоначально назывались «Дети Арбата».

Я задумал «Детей Арбата» как роман о юности своего поколения. Все мои книги этого цикла в определенном смысле автобиографичны. Но писать тридцатые годы без Сталина невозможно, это сталинская эпоха нашей истории.

Всю свою сознательную жизнь я много думал о Сталине. Думал много, но дневника не вел. Долгие годы даже в карманном блокноте я записывал только названия учреждений, но никогда — фамилии и телефоны своих знакомых: если бы меня посадили, то были бы обречены и мои адресаты. О каком же дневнике могла идти речь? Изъятый при обыске дневник служил вещественным доказательством, записанная в нем крамольная мысль или мысль, истолкованная как крамольная, могли повлечь за собой арест.

Все в стране, и прежде всего писатели, художники, актеры, ученые, институтские и школьные преподаватели, обязаны были возвеличивать Сталина. Это перешло в духовное затмение, идолопоклонство. Стихи в честь Сталина сложили даже Ахматова, Мандельштам, Пастернак. Мандельштам делал это, спасая себя; Ахматова — спасая сына. По свидетельству Корнея Чуковского, Пастернак восторгался Сталиным. «Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью» (оттого, что видели Сталина). А по свидетельству Эренбурга, Пастернак был убежден, что Сталин ничего не знает о беззакониях в стране. «Вот если бы кто-нибудь рассказал об этом Сталину…» Тот же Эренбург приводит слова Мейерхольда: «От Сталина скрывают…» Тоже верил в Сталина, а его вскоре арестовали, пытали.

Из тюрьмы Мейерхольд писал Молотову:

«Меня здесь били, больного шестидесятилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновыми жгутами били по пяткам, по спине, по ногам… И когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось, что на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток… Этой резиной меня били по лицу, размахами с высоты… Я кричал и плакал от боли… Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться, корчиться и визжать, как собака, которую плетью бьет хозяин…»

Молотов передал это письмо Сталину. Вот и «узнал товарищ Сталин». Ну и что? А ничего. Расстреляли Мейерхольда, и дело с концом!