«Добрая Клементина,
— писала она, — я получила твое милое письмо, но если бы ты и не описывала свои ощущения, я поняла бы их. Ставя себя на твое место, я чувствую эту тоску, которая овладела тобою, лишь только ты переступила порог нашего пансиона. К счастью, это ненадолго. Каждый вечер мы вспоминаем тебя, твою веселость, твою милую беспечность, твой приятный ум и прелестное сердце. Мой отец тебя действительно любит. «Клементина ангел, — повторяет он беспрестанно, — я постараюсь устроить ее счастье». Хорошо, что маман жива еще, иначе, я думаю, ты непременно бы сделалась моей мачехой.Отчего твоей тетке так хочется, чтобы ты провела еще год в пансионе? Как ни умоляла я ее в последнем письме оставить тебя с нами — она не согласилась. Она говорит, что ты, не шлея состояния, должна, по крайней мере, вознаградить это совершенным воспитанием, на которое она рассчитывает, как на приданое. Неужели она думает, что жена должна служить мужу энциклопедией? Может быть, она имеет в виду сделать из тебя помощницу начальницы? И кажется мне, она ужасно горюет, что ты не знаешь греческого языка.
Я же скажу, что не твоя ученость заслужила внимание и расположение моего отца. Он заставляет иногда меня краснеть, меня, невежу, разумеется, сравнительно.
Эмануил бывает у нас каждый день. Я боялась, что по возвращении в Париж он изменит этой привычке, что весьма легко могло случиться. Удивляюсь, как у него достает времени трудиться; все вечера он проводит с нами. Я убеждена, что моему отцу известны наши чувства, и держу пари, что ты не совсем одинока в этом открытии. Одна маман ничего не знает; кстати, скажу тебе, она гораздо более ребенок, нежели я; у нее нет другого разговора, как о нарядах и о модах; она с восторгом ожидает балов, в которых мы должны будем участвовать, — о них-то она и толкует мне беспрестанно. Право, кажется, что ее уму и сердцу не более 16 лет.
Эмануилу, кажется, особенно нравится таинственность нашей любви. Он знает, что я люблю его, и красноречивый оратор разговаривает со мною только красноречивыми взглядами. Можно подумать, что все его знания не помогают ему найти слов для выражения того, что он чувствует и что хотел бы высказать; он как будто удивляется сам этим ощущениям и с удовольствием предается анализу каждого движения неопытной пансионерки, а между тем, нужно же, чтобы он высказался. Как бы ни были материальны брачное «да» и контракты, но они ведут к бесконечному счастью, так, по крайней мере, мне кажется. Это обыкновенный ключ, без которого не отворить дверей рая, по выражению софистов.
Приемные наши дни возобновились; они проходят довольно весело — музыка, танцы, болтовня… Жаль, что тебя нет с нами, милая Клементина!
Чуть-чуть не забыла тебе сказать: ты помнишь того молодого человека, которого указала мне в опере, сказав, что не отказалась бы за него выйти замуж? Ну, так он был у нас на последнем вечере. Эмануил представил его отцу; он очень мил и необыкновенно изящен. Мне бы очень хотелось его видеть посреди пансионного зала; он походил бы на голубую птичку в совином гнезде. Он долго разговаривал со мною; он говорит приятно и смотрел на меня, как на чудо.
Вчера я провела два часа наедине с Эмануилом. Я думаю, что это t^ete a t^ete — дело моего отца. Право, кажется, он нетерпеливее меня; ему так и хочется, чтобы де Брион объяснился поскорее. Я старалась, как и говорила уже тебе, отдалить по возможности такое объяснение, предпочитая мечту — действительности. Выйдя замуж, я буду счастлива; но это счастье слишком обще; теперь же я сама располагаю им, и почти никто не знает о нем; я упиваюсь им, когда хочу, и вызываю его по произволу; оно является совершенно чистым, никто не говорит о нем, и оно еще не перешло в действительность. Мое счастье не записано еще в книгу нотариуса и никого не пригласило еще на свадебный праздник. Никто, кроме тебя и, быть может, моего отца, не знает еще о нашей взаимной любви, но ваши оба сердца я считаю священным киотом, в который с доверением вложила бы все сокровища моей жизни. Мне стоит протянуть руку и моя мечта осуществится; но я думаю, что счастье вещь до того нежная, что я боюсь одним прикосновением сломать коронку этого цветка. Вчера, однако, я провела целых два часа, пролетевших как мгновение, с Эмануилом. О, как полны были они, хотя мы почти ничего не сказали друг другу!
Матушка моя одевалась; отец писал что-то, я была в своем будуаре. Эмануил вошел ко мне и сел у камина.
«Мне сказали, что здесь я найду графа», — сказал он, как будто хотел извиниться в этом посещении, и как будто оно нуждалось в извинениях. «Он сейчас придет, подождите немного», — поторопилась я прибавить, боясь, чтоб он не вышел тотчас же из моей комнаты. Более четверти часа мы сидели молча. Сколько слов было бы можно высказать, если б уста наши могли повторить все то, что говорили наши сердца.
Я вышивала, и глаза мои были опущены на работу; но я чувствовала, что Эмануил не спускал с меня своего взора. Наконец я подняла голову, и, взглянув на него, я увидела в глазах его слезы. «Что с вами?» — спросила я с таким выражением, как будто в одном слове хотела высказать все чувства, которые я к нему имела. «Что! — повторил он. — Я никогда не жалел так, как сию минуту, что у меня нет матери». — «Это почему, разве вы чувствуете себя несчастным?» — «Нет, но она сказала бы за меня все то, чего я не смею сказать вам». — «Ваше молчание высказало мне более, чем бы она могла сказать; не со мною вы должны говорить теперь, а с моим отцом». Яснее и понятнее высказаться было нельзя. Тогда он взял мою руку, пожал ее, поднес к губам, снял со своего пальца золотое кольцо своей матери и молча надел его на мой палец. Мы посмотрели друг на друга и долго молчали. Итак, моя добрая Клементина, я не сомневаюсь теперь, что детский хор Дрейской церкви скоро пропоет нам брачные гимны. Перед вечерней молитвой я всегда целую кольцо Эмануила. А между тем, я страшусь будущего — оно слишком хорошо.
Поцелуй мадам Дюверне; напомни обо мне нашему священнику и скажи ему, что я надеюсь в день моей свадьбы сделать маленькое приношение в пользу его монастыря».
