Романчик

Человек в противогазе, с ловко обрезанным хоботом и заткнутой ватой дырой, в сером рабочем халатике и в калошах, ловко орудуя двумя палочками, как тот базарный китаец, выхватывал из бурлящей клоаки за бумажкой бумажку. Стоящие документы, однако, среди прочего говна попадались редко. Документы, конечно, уже не имели своего первоначального, хрустко-зазывного вида. Но вполне годились для того, чтобы перекантоваться по ним какое-то время. Ты не знал, конечно, и того, кто эту штуку с пропавшими документами ущучил. Кто и для каких нужд заставляет ею заниматься капитана-начальника…

Тонкий редкий смешок привел меня в чувство. Смеялся капитан. Я смелей глянул ему в глаза, и в сознании моем произошел малый государственный переворот.

О, паспорт! О, любовь моя и боль! О, воздетая ввысь Маяковским, пусть и не красная, а все ж таки дорогая сердцу книжечка! В глазах капитана-начальника ты скукожился до гадкой сортирной бумаженции и надолго утратил мое уважение и сердечное к тебе почтенье!

– Ладно, пошли, – сказал вдруг ставший угрюмым капитан. – Увидел и забудь. Вот он где теперь, твой паспорт. В параше. Надо бы, конечно, тебя за глупость проучить, как из «конторы глубокого бурения» просили. Да уж прощу для первого раза. – Капитан снисходительно наклонил свою тяжкую лысоватую голову. – Видали мы в гробу такие просьбы. – Он подмигнул мне лукаво. – Уничтожить! Это ж надо? Советский паспорт уничтожить! Паспортами они тут будут командовать! Мы сами скомандуем как надо.

Не слишком торопясь, возвратились мы в кабинет на втором этаже.

Капитан сел за стол думать. А я остался мучиться у дверей, все пытаясь взять в толк, что бы этот поход вниз, за пропавшим паспортом, мог для меня значить.

На стульях развалился младший мильтон Гаврилыч. Вдалеке, на изящном журнальном столике (в кабинет заместителя начальника NN-го отделения милиции города Москвы неясно как затесавшемся) стояла вскрытая банка поганок.

– Муторно мне, тяжко… Оххх! – простонал вдруг капитан. – Еще и поганки эти… Даже от водки отвращают!

– Может вынести банку? – Я с готовностью сделал шаг вперед.

– Пусть стоит где стояла! А ты… Тебя ведь, дура, до утра приказано задержать… А там… Ну да ладно! Не будь я капитан Бойцов… Садись, – вдруг собрался с мыслями капитан, и голос его стал твердым. – Садись, дурак. Пиши заявление. Понедельником ему оформишь. Слышь, Гаврилыч?

– А чего это он к нам-то писать будет? Ему в свое, в Дзержинское отделение, писать надо.

– Не умничай мне! Так – нужно, – голосом прижал Гаврилыча к стулу начальник. – Пиши, стало быть: вчера, на Воронцовской улице, в одиннадцать часов вечера, неизвестными при попытке ограбления у меня был отобран паспорт. Все. Подпись. Число – понедельником.

От удивления я округлил глаза, как плошки. И даже раззявил было рот, чтобы, вывалив свой глупезный язык, ляпнуть: никто никогда меня еще не грабил, потому что брать у меня нечего. Да и паспорт в тот день я потерял скорей всего на Алексеевском кладбище… и…

– Пиши, дура! – Капитан скривился, будто это не дядя Коля пожарник, а он сам проглотил маринованную поганку. – Утром суда прокуратура с «конторой» заявятся! Они тебе враз лычки с погон пообрывают! Не знаю, что к тебе те козлы и эти маралы имеют. А по нашей линии за тобой ничего нет. Верно, Гаврилыч?

– Так точно, товарищ капитан!

– Ну а раз нет, чего парня зря мытарить!

Я сел писать, а капитан стал ходить ломаными линиями по кабинету. Иногда он приговаривал: «Муторно мне, тошно», а иногда заглядывал ко мне через плечо.

Через три минуты заявление было готово.

– И что теперь с ним будем делать? – недоумевал младший мильтон Гаврилыч.

– А вот что. Ты у нас скрипач, да?

– Учусь я, мусинец, студент.

– Знаем. Мы про тебя уже все знаем. А на гитаре – могешь? У меня гитара в шкафу стоит. Только ненастроенная. Ты хоть настрой мне ее. Гаврилыч! Вынь ему гитару.

На гитаре я играл едва-едва. Знал штук восемь аккордов. Настроив инструмент, ощущая возвышенность и дикую красоту момента, я запел недавно услышанное:

В сон мне – желтые огни,
И кричу во сне я:
«Повремени, повремени,
Утро мудренея!»

Милиционеры этой песни раньше, видать, не слыхали. Младший дернул щекой и широко раззявил рот, а капитан тихо ляснул себя ладонью по плечу, потом по груди потом по коленке и, сразу вслед за позорно смазанным мною проигрышем, задвигался «цыганочке» в такт.