Романчик

Тогда я упал головой в стол и уснул. Снился мне пароход «Обер-бургомистр Хакен». Маленький пароходик пыхтел, дымил огромной трубой и все никак не мог отвалить от берега, к которому его прижимали коричневатые звенящие волны.

Очнулся я на узкой койке, под синей простыней. Оглядевшись, с ужасом понял: я в больнице или в какой-то военной медсанчасти.

Рядом в строгом порядке лежали затянутые простынями под горло бородатые и безбородые мужики. Все они спали.

Вскоре наступило прояснение: вошел милиционер в накинутом на плечи докторском белом халате.

– Так. Приходим в себя, значит, – сказал он бодро-весело.

– Вы кто? – спросил я, накипая возмущением.

– Старший сержант Бареев.

– А я как тут очутился?

– Пить надо меньше, тогда и в вытрезвитель попадать не будете.

– Я не пью. – Гордо насупившись, я для наглядности потянул из-под простыни левую руку и показал ее сержанту Барееву. – Я – музыкант.

– Во-во! – весело поддакнул сержант. – Компания у вас в «Пельменной-котлетной» и точно – музыкальная подобралась.

– Выпустите меня поскорей отсюда! – сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал грозно. Но он прозвучал умоляюще. – Мне, кажется, что-то в пиво подлили.

– Всем вам в пиво подливают. – Сержант Бареев развернулся и, сказав на прощание: – Лежи смирно, разберемся, – ушел.

Был вечер. Это чувствовалось по накалу напряженно горящих ламп. Да и темень тревожная вползала в единственное высокое и далекое окошко. Я не знал, куда девался Авик и тот лакеистый, с ходящим вверх-вниз кадыком. Поэтому, встав, пройдясь по просторным вытрезвительным покоям и почувствовав при этом прилив сил, я стал нетерпеливо постукивать в запертую дверь.

Голова болела не очень. Но во рту был странный привкус, словно я выпил вишневого варенья с нашатырем.

На деликатный мой стук никто не отозвался.

Тогда я повернулся к двери спиной и стал мерно барабанить в нее пятками.

Дверь открылась. Я развернулся. Но на пороге, вопреки ожиданиям, стоял не ласковый сержант Бареев, а какой-то амбал безо всякого халата, в тесном милицейском кителе и почему-то, как и я, в трусах.

Не говоря ни слова, амбал сделал шаг вперед и въехал мне кулаком в переносицу. Жаркие густые искры сыпанули из моих глаз. Я упал и пролежал на полу минуты две-три. Голова моя словно раскололась надвое. Мозг выпал и покатился по чистенькому полу. Но потом быстренько вкатился назад. Все это время амбал молча и, как показалось, с угрюмым любопытством смотрел мне прямо в лоб.

Я вскочил и, не зная, что делать, застыл в нескольких шагах от амбала.

Наконец, сообразив: дверь открыта, – я решил предать наши с амбалом отношения гласности.

– Я пил мало! Позовите начальника! – Голос мой отозвался фальшью и неуверенностью да еще и взлетел петухом на недопустимые высоты.

Амбал, видимо, эту интонационную фальшь сразу оценил и врезал мне еще разок.

На этот раз кулак его угодил прямо в глаз, правда, я не упал на пол, а просто отлетел к ближайшей койке.

Тут подал голос и сам амбал.

– Здесь пьяный дебоширит! – заверещал он удивительно чистым, почти детским дискантом.

Откуда ни возьмись налетели еще двое в халатах. Они сдернули с меня рубашку и майку, связали чем-то крепким руки за спиной, накинули на голову одеяло и, высоко заведя связанные руки и тем самым пригнув голову вниз, куда-то поволокли.

– К суседям, в отделение? – одобрительно спросил кто-то невидимый.

– Ну да. В карцер, – услыхал я ласковый голос сержанта Бареева.

– А правильно. Пущай побрыкается до утра. У нас все граждане смирные, а этот, вишь, буян попался.

Славная вещь – карцер! Хорошая штука – голый цементный пол! Милое дело – голый цементный лежак. Превосходны и связанные за спиной руки. Все это освобождает мозг от нестройных мелодий и наполняет его мыслями.

Я стал думать и обдуманные куски сопоставлять. Стал слегка заскакивать в «легкий кинематограф прозы». Вспомнил про Володьку Ржавенького и про Бу-бу. Даже про поганки дядя Коли пожарника вспомнил.

Холод продул мне мозги, и я вдруг отчетливо понял: я – никто.

Это меня страшно обрадовало. Когда я состоял студентом возвышенной и неприкасаемой касты мусинцев, я был полон спеси и гноя.

Как только я стал никем, спесь и гной стали из меня по капле вытекать.

Дальше – больше.

Я внезапно понял: раз я стал никем, то именно из нулевого состояния я и могу стать кем-нибудь стоящим. Могу сперва встать на ноги, потом на цыпочки, потом пройтись по пустому карцеру. Словом, стать свободным, не связанным по рукам и ногам никакими путами человеком.

Человеку – нужно что?

А нужно ему жить.

А зачем ему жить?

Чтоб жили потом другие.

Осознав это, я сразу вспомнил Москву, О-Ё-Ёй и еще кой-кого вспомнил. И тут же стал думать дальше.

Чтобы могли жить и выжить другие, человека надо учить.

А чему ж его учить? Играть на скрипке? На фоно?

И этому тоже.

Но главное – научить человека начинать и заканчивать мысль и научить соотносить мысль с предметом. А еще – научить не врать себе. Хотя бы в мыслях.