Романчик

В 1907 будто бы году, в мае месяце, в наших благословенных краях снова объявился Володька Ржавенький. Приехал он, как всегда, не один, а с каким-то жуликом, тоже, по словам Бу-бу, бывшим арестантом. Жулик этот с усиками был, кажется, из Одессы, и многие его потом припоминали как раскаявшегося налетчика.

Ну встретили, конечно, будущего вождя уже не так, как в предыдущий приезд: сдержанно встретили, неулыбчиво. Многим жителям крохотного курортного городка, тогда еще вполне смахивавшего на обыкновенное степное село, было известно про арест Николашеньки Озерова и про бегство Ржавенького через херсонский вокзал на север. Но и сам Ильич в тот раз в городке курортного типа долго задерживаться не стал. Он проехал его насквозь и сразу махнул в одну из экономий барона Фальц-Фейна.

– Я сама о ту пору в экономию фальцфейновскую ехала. Воз пряников везла. Сама правила, сама продавала. Восемнадцать годков ведь всего! В общем, справилась быстро и с прибытком. А экономии тогда были – о-ё-ёй! Громадные были, и народу в них без счету трудилось в поте лица своего. Как полагается трудились! Побалакала я, значит, со всеми, с кем надо, товар продала перекупщику и домой поворотила. Только выехала в степь, гляжу – от скирды к скирде какой-то человек прыг-прыг, прыг-прыг. Потом подождет маленько, как заяц, – и дальше. А сам в черном сертуке, в черных брюках. Ну в мае ты жару нашу знаешь. А он – в черном! Так вот, скачет он от скирды к скирде, а я лошадей остановила, жду. За деньги беспокоюсь. Как бы не отнял. Но заяц этот на меня – ноль внимания, фунт презрения. Только вдруг – р-раз – возле одной скирды и пропал. А я любопытной была – не дай Бог! Хоть и трушу, а потихоньку с облучка слезаю, к скирде босиком шлепаю. Гляжу, а у скирды – Володька, босяк наш Ржавенький! Полулежит, глазки закатил, еле дышит. Я к возу, за водой. Жалко стало сердешного. Подбегаю к нему с водой, а он мертвый. Удар ему от жары случился. Я – давай Бог ноги! Лошадей настегиваю – обратно в экономию, за фельдшером. По дороге попался мне управляющий, я ему все и рассказала. А он мне: «Езжайте, фройлен Олимпиада, до хаты. Мы тут сами все обследуем и устроим».

И сразу послал людей посмотреть, как там и что. Ну а я домой возвернулась. А потом решила на похороны съездить. На третий день, утречком, в четыре часа загружаю молчком арбу кой-каким товаром – и в экономию Фальц-Фейнов. Своим – ни слова. Потом, думаю, расскажу.

Ну приезжаю. На улице возле конторы – пусто. Хоть и семь утра, а все на работе уже. Я воз с товаром бросила (товар тогда оставлять можно было, воровали редко) – и к дому управляющего. Дом одноэтажный, но богатый, не всякого и пускали. Ну меня привратник знал, пропустил. Зыркнул как-то диковато и, ничего не спрашивая, пропустил.

Я ведь нарочно утром приехала. Думала, помочь им надо или чего. Жалела я Володьку сильно. Мать его, Мария Александровна, родственницей здешним помещикам Озеровым была. Ее тоже жалела, что такой Володька неудачный уродился.

Только смотрю – в доме управляющего никого. Как так, думаю! Похороны, а никого? Я в гостиную – мама дорогая! На столе Володька Ржавенький, – ну стало быть, Владимир Ильич Ульянов по-теперешнему, – лежит. Да не в гробу с кистями! В какой-то лохани огромной. Живот аккуратненько распорот, внутрях ничего нет, а все, что вынуто, – в тазу эмалированном шевелится. И вместо кишочек ему, бедолаге, в утробу, какой-то шут гороховый в колпаке и в перчатках солому с опилками пихает.

Я, как стояла, так оземь и грохнулась. Хорошо, в доме управляющего пол земляной был, для прохлады, – не зашиблась.

Только слышу через какое-то время– кричит по-немецки этот самый шут гороховый, этот самый доктор шутейный:

– Вас ист дас? Шнеллер! Шнеллер! Выгоняйт эту дуру вон! Шайзе, шайзе!

Тут слуги набежали, меня на улицу выволокли, а я все никак в себя не приду. Ну отлежалась на возу часок, ладно, думаю, сдам перекупке товар, может, оно и полегчает.

От слухай еще. Правлю я к складам, где разрешено было сделки торговые производить. Правлю, а сама на дом управляющего оглядываюсь, чуть шею не свернула.

Вдруг глядь! Из дверей Володьку Ржавенького под руки выводят. Опять он живой сделался! С тех-то пор его вечно живым – знающие, конечно, люди – и кличут. Может, в шутку. А может, всерьез. Это уж потом только наши подхалюзники подхватили: вечно живой да вечно живой! А настоящего смысла этих слов не знают… Вот я и боюсь, как бы Володька с Мавзолею не выскочил, снова народ по городкам мутить не направился! Народ-то нынче подуспокоился: ни тебе хрущевской дури, ни сталинского страху…

Ну вот. Сертук, стало быть, свой Володичка от соломы отряхает, картавит чего-то без передыху, как жует. А только вижу – дурно ему, ноги заплетаются, сам из себя бледненький, в лице ни кровинки. Тут как глянула я на него внимательней, да как вспомнила, что все его внутренности недавно в тазу шевелились, да как стегану лошадей, как крикну на них: но, но, домой, восвояси!