Романтические приключения Джона Кемпа

Матрос больше не желал со мной говорить. Никто вообще не хотел со мной разговаривать — ведь я пират, стрелявший в своих соотечественников! Мысль о гибели "Лиона" преследовала меня и в Ньюгете. Неужели Серафина погибла? Неужели я увез ее из тихого дома на гибель? Погибла она… погибну и я…

— Да, тебе-то уж наверняка висеть, — продолжал тюремщик. — Все за то говорит. Раз ты подсуден адмиралтейскому суду, значит тебе следовало быть в Маршалси, а не в Ньюгете. А тебя засадили в одиночку, да мне еще строжайше приказано, чтобы ты ни слова ни с одной душой не сказал. Почему они не посылают защитника? Потому что они решили тебя повесить.

— Ну, ладно, — сказал я. — Оставим это. Скажи-ка лучше: ты ничего не слышал насчет корабля "Лион"? Можешь узнать, где он?

Он хитро покачал головой и ничего не ответил. Если бы "Лион" пришел, они бы дали о себе знать. Они бы не оставили меня в тюрьме.

— Ради бога, узнай о "Лионе". Достань список судов, прибывших в Англию.

Он сделал вид, что не слышит.

— Там куча денег, — настаивал я.

Он растерянно заморгал, и начал снова:

— Да вас все равно вздернут. Даже ни в чем не виноватый может попасть на веревку, а виновный может выкарабкаться. Но тебя-то наверное вздернут. Чарли, который вас водил к следователю, слышал как какой-то клерк говорил, что ваше дело государственное, что хотят вас вздернуть, чтобы можно было этим окаянным испанцам сказать: "Вот, мол, он был знатный барин (ведь так оно и есть), а мы его за пиратство — чик. И вы так со своими поступайте". Они хотят вас для примера повесить, чтоб торговля с Вест-Индией шла спокойнее.

Тюремщик вытер лоб и любезно, как хозяин гостю, пододвинул мне глиняную кружку с водой.

— Да, они уже твердо решили тебя повесить, братец. Ни одна газета ни черта не напишет на другой день, всем рты заткнули. И вы никого не видели и не увидите, хотя бы я и мог помочь.

Он вдруг посмотрел на меня почти ласково.

— Ведь я тоже не камень, — сказал он, — да тут за свою шкуру страшно! Я бы все сделал для обыкновенного арестанта, но для вас — нет уж! И письмо бы передал, а тут… И всякий бы на моем месте побоялся. Вот почему вы никого не увидите. Чарли говорит, что это не по конституции, что вам должны были позволить взять защитника, или кого там надо. А я и сказал Чарли: "Тут никакие законы ни черта не сделают. Адмиралтейство решило — так и будет. А эти слизняки-радикалы ни шиша не видят — ну кто же еще будет об этом разговаривать? Нет, говорю я Чарли, тут уж не поможешь. Дело решенное".

Он пошел к двери и снова обернулся ко мне.

— Тебе бы в Маршалси[55] сидеть, а не тут. Да им тут сподручней. "В Маршалси, мол, слишком переполнено". Это в Маршалси-то переполнено, черт их дери! Просто не хотят, чтобы вы кого-либо видели до сессии суда. "Переполнено", — фыркнул он еще презрительней. — Тоже, подумаешь! — и захлопнул дверь.

— Узнайте насчет "Лиона", — успел крикнуть я.

Положение дел после этого разговора мне стало ясным: меня хотят повесить, а я повешенным быть не желаю. И я решил бороться за жизнь. Но зачем мне была жизнь, если Серафина погибла? "Лион", наверно, потерпел крушение…

Но нет, черт побери, я не желал сдаваться! Я должен был показать "им", что не так-то просто повесить невинного из-за каких-то "их" гнусных соображений. "Они" для меня было не только государство, но и все те, кто допустил такую несправедливость. Я приставал к тюремщику ежедневно, и из обрывков его рассказов я постепенно уяснил себе, что говорилось вокруг моего дела.

Все вест-индские торговцы в Лондоне только и говорили о пиратах и о разоблачении. На Ямайке шли толки о полном отделении, о сепарации. Я отчетливо вспомнил, как старый Макдональд ворчал над английской газетой: "Сепарация… Упрекают за сепарацию… Тычут нам в морду этой сепарацией… И кто же: они, которые не могут даже избавить нас от этой пиратской сволочи, не умеют даже поймать хоть одного пиратишку, да повесить для примера… Нет, мы им не дадим трогать наших негров: пусть сначала очистят наши моря, повесят хоть одного пирата, а потом разговаривают с нами".

И я был этим "одним пиратом", которого собирались повесить, чтоб укрепить союз со старым островом. Для скрепки понадобилось немного крови. Проклятие! Я повоюю с ними: они оторвали меня от Серафины, чтобы достичь своих грязных целей! Я чувствовал, что становлюсь жестоким и жестким, как камень. Непрестанно я повторял своему тюремщику:

— Послушай, я обещаю тебе тысячу фунтов или пожизненную пенсию, если ты передашь письмо моей матери или сквайру Руксби в Хортоне.

Он трусливо мотал головой и говорил, что за такие вещи его самого вздернут. Но его короткие пальцы дрожали, а глаза жадно блестели. На следующий день он ничего не говорил. Еще день — ничего. Еще день — и я стал дико бояться, что меня действительно повесят.

Накануне суда, в полдень, тюремщик вдруг явился ко мне в камеру.

— Вот бумага, вот перья, — сказал он. — Можете готовиться к защитительной речи. Можете писать письма. О, черт! Отчего они раньше не дали разрешения? Была бы у меня ваша тысчонка. Я б передал вашим письмо в один миг.