Перлы этой ночи: “Мне нравится эта девица, только она ела последний раз в 1997 году”, “Не хочешь поскользить по волнам моей спермы?”, “You are so you!”[340], “Не знаю, в курсе ли ты, но из-за тебя я только что потеряла десять секунд своей жизни”, “Моя единственная религия — это я сам”.
Весна Доброй ночи, подлунный мир
Одно из главных правил искусства — не тяни!
Открытие “Стрингфеллоуз” на площади Ньель: всё как раньше, только голышом. Благодаря “Пинк платинум”, “Хастлер” и “Стринг-феллоуз”, Париж возвращает себе довоенную репутацию: это город голых баб с поднятой ногой. Мы все fellows[341] стринга! Я завожусь от блестящих тел, торчащих грудок, гладких писек, розовых ротиков и выгнутых спин с бороздкой поперек, по которой стекает пот и диоровский “J’adore”[342] ! Переезжаю в клип R&B! Изменять глазами — самый приятный способ хранить верность.
“Я художник, вовлеченный в коммерческую стратегию”. Самого классного парня на земле зовут Том Форд. Чтобы каждое мгновенье вашей жизни было прекрасно, спросите себя, что бы на вашем месте сделал Том Форд. Нет, он бы так не оделся. Нет, с этим чудовищем он бы не поздоровался. Нет, никому, кроме Карла Лагерфельда, он не улыбается. Нет, эту статью он бы не прочел, потому что находился бы в этот момент в пустыне Нью-Мексико и листал бы, позевывая, “Wallpaper”, весь в черном, прислонившись к белой стене своей виллы, где он устроил бы частную вечеринку, на которой гости, словно вышедшие из альбомов Брюса Вебера[343], доставили бы друг другу море удовольствия.
В чем проблема следующих сорока лет моей жизни? Попытаться прожить их счастливо, не будучи Томом Фордом.
Отвратное пробуждение: Франсуаза не ночевала дома, и у меня не получается совсем на это наплевать. Обедаю с Жан-Полем Энтовеном, моим издателем и, несмотря на это, другом.
— Как дела? Ну и физиономия у вас!
— Ну как вам сказать… Я бы не прочь покончить с собой.
— Это бы здорово повысило тиражи ваших книг. Вы бы тут же стали культовым автором, как Бротиган или Сильвия Плат.
— Спасибо…
— Проблема в том, что после самоубийства этим трудно воспользоваться.
Вот так он меня вылечил от подобных мыслей. Можно считать, что в тот день Жан-Поль Энтовен, сам того не подозревая, спас мне жизнь.
Валь Пачино угощает меня новым коктейлем, который он окрестил “Жидким коксом”. Треть водки, треть “Get 27”, треть “Перрье”. “Get 27” смягчает горечь водки, а пузырьки “Перрье” ускоряют проникновение алкоголя в кровь. Три стакана, опрокинутые в темпе, превращают вас в живой стробоскоп.
Залив в себя несколько литров “Жидкого кокса” на вечеринке “ВСД”, я утратил способность вразумительно рассказывать о ней. Как обычно, этот журнал имел несчастье попросить меня заняться warm up, то есть ставить диски с 11 вечера до полуночи, чтобы помешать взойти на сцену “Вип-рум” великой Еве Гарднер[344]. Я тоскливо свожу “Сьюпримз” со “Студжиз” и выкрикиваю непристойности в микрофон. “Трахни в зад мою киску!” — самая моя любимая (сегодня вечером я сексуально озабочен — с той минуты, когда Марк Дорсель познакомил меня с Мелани Кост[345], а Патрик Бессон начал кадрить мою подругу). Плазменные экраны передают репортаж с фотосессии Эстель Дезанж[346] в бикини, в окружении лоботомизированных венгерок. То, что происходит на экране, мне нравится больше того, что я вижу в зале. Публика освистывает паузы между дисками, хотя это мой фирменный знак, собственный патент, типа торговая марка Дюфрена — как провалить сет, не разогнав при этом танцпол. Раскрыть вам секрет? Не вопрос: поставь я даже невесть что, никто все равно не уйдет, пока бар открыт. Один псих подарил мне новую настольную игру: “Либертин арт” (что-то вроде “Счастливого случая” для свингеров). Мне не терпится вернуться домой, чтобы сыграть партию. “Вы с вашим партнером завязываете друг другу глаза и пускаетесь на поиски ароматов, источаемых вашими телами”, — гласит карточка номер 46. Скрэббл явно устарел.
На вечеринке Жан-Но в “Пульпе” я спрашиваю его, как называется клевейшая панк-группа, исполняющая трэш-металлическую версию “Музыки” Николетты.
— Да плевать, — отвечает он.
Позвольте порекомендовать вам эту замечательную группу: “Да плевать”.
Самое странное за границей — это то, с каким серьезным видом журналисты задают мне вопросы о смысле жизни. Они что, спутали меня с Эриком-Эмманюэлем Шмиттом[347] ?
Мне хорошо, когда я слушаю музыку, созерцая облака в иллюминаторе, когда меня, в стельку пьяного, раздевает незнакомая девушка, когда я плаваю в залитом солнцем бассейне, когда мы с Франсуазой лежим в позе 69 или когда я читаю дневник Барнабута в серии “Имажинер”[348], потягивая ром-ваниль от Мадуду.