Свингерство — это сексуальный ультралиберализм, а не коммунизм. Вот почему Франсуаза против. Идешь в клуб, чтобы обменять свою вчерашнюю женщину на завтрашнюю. Скоро все клубы станут свингерскими и натуральный обмен заменит любовь. Я запишу в дневнике: “Понедельник. Поменял Полину на Жизель. Вторник. Толкнул Жизель в обмен на Ноэми. Среда. Продал Ноэми за Пенелопу”. Вскоре вывесят (как в “Боне № 2”) сексуальные котировки девушек. “Сегодня вечером Пенелопа поднялась на три отметки: накрасила губы. Ноэми упала на шесть отметок, потолстев на шесть килограммов. Жизель в застое из-за слишком большого размера ноги”. Сексуальная революция была не либертарной, а либеральной: тут я согласен с автором “Платформы”.
Мы с Франсуазой в Касабланке, идет дождь. В “Эксельсиоре” уже нет и не будет Сент-Экзюпери, и Хамфри Богарт больше не соблазняет замужних женщин в отелях ар-деко. Зато есть шумная анархичная столица и визг клаксонов под белым небом. И бассейн на крыше “Шератона”. И еще набережная, бары, рестораны и белозубые девушки. И еще “Пти роше”, что-то вроде марокканского “Будда-бара”, где золотая молодежь мечтает об Америке, ненавидя при этом Израиль. И еще пижоны на “БМВ”, насмотревшиеся “Лофт-2” по телевизору. От динамистки Марлен никуда не денешься — она стала звездой по спутнику. В баре на Центральном рынке говорят только о ней — эта нимфоманка победила через десять минут после того, как вошла в “Лофт”[354]. А тем временем продолжаются бомбардировки.
В Цюрихе почитатель узнаёт в кафе Джеймса Джойса.
— Позволено ли мне будет поцеловать руку, которая написала “Улисса”?
Джойс отвечает:
— Нет, она еще много чего другого сделала.
Ришар Дюрн[355] вовсе не оригинален: он подражает Герострату, который сжег храм Артемиды в Эфесе, чтобы обеспечить себе бессмертие (храм считался одним из семи чудес света, и дело было в 356 году до Рождества Христова). Ришар Дюрн тоже убивал людей, чтобы о нем узнал мир. Его личный дневник, опубликованный газетой “Монд”, похож на то, что я бы сам написал, если бы никто не узнавал меня в лицо. “А что, если бы меня не было”, — мог бы спеть Дюрн вслед за Джо Дассеном, который в отличие от него не страдал нарциссизмом. Практически впервые во Франции желание прославиться приводит к убийству. Вспомним, что Герострата приговорили к сожжению, а также, под страхом смертной казни, запретили всякое упоминание его имени. Я предлагаю никогда больше не произносить имени… как его там?
Гийом Дюстан, больной, без гроша в кармане, прощаясь со мной на авеню Жана Жореса, поднимает руку и складывает пальцы в букву V — знак победы.
“Я слоняюсь ночью по городам и весям в поисках девушек и молюсь о том, чтобы не найти ни одной”. Дневник Арчибальда Олсона Барнабута повествует о жизни богатого юноши в Европе ровно век тому назад. Если отвлечься от стиля, сходство с моим дневником поразительное: все очень изменилось (обезличивание культур, сокращение расстояний благодаря техническому прогрессу, свобода нравов…) и в то же время нет (несправедливость и социальное неравенство никуда не делись, в тех же музеях выставляются те же картины, и церкви у нас те же, и красота, и “кокотки”, и парочка еще не изуродованных пейзажей…). Барнабут путешествовал по Италии, Германии, России и Англии в самом начале ХХ века. Оскар Дюфрен идет по его стопам спустя три мировые войны, он так же бесшабашен, очарован миром и печален и тоже находится во власти любовных мук… А что, если времени не существует?
Пока вы читаете эти строки, Хью Хефнер сидит себе в пижаме в окружении подтянутых и наколлагененных давалок, которые тратят его бабки и надеются подобрать жалкие крохи его славы. Пока вы читаете эти строки, он слоняется между своими пустыми бассейнами и теплыми джакузи. Пока вы читаете эти строки, он принимает давно закатившихся звезд на частных просмотрах в стареньком кинозале. На экране проплывают кадры их юности. Как бы мне хотелось получить доказательство тому, что Хью Хефнер и Том Форд несчастны.
Билли Уайлдер: “Когда мне было грустно, я снимал комедии. Когда был очень счастлив, снимал трагедии”.
Критики (в отличие от художников) находятся в выгодном положении — они могут укрыться в чужой реальности. Чей-то фильм, чья-то передача, чья-то книга, чей-то диск — прекрасное убежище, где можно не думать о себе. Критик не любит жить. У критика нет личных воспоминаний — их замещают воспоминания писателей, художников. Чужие произведения защищают его от жизни. Искусство заменяет жизнь, которой у него нет. Число жителей нашей планеты, существующих по этому принципу, все время растет. Они пребывают в волшебном мире критиков, где исчезают проблемы, где песня о любви становится единственным источником печали, а весьма изысканные и столь же искусственные персонажи страдают вместо нас.
Нельзя общаться с людьми, которых ненавидишь, потому что в конце концов начинаешь их любить.