Бендер имеет в виду так называемый "славянский" шкаф (изделие "грубой рыночной работы", "славянский шкаф с зеркалами до самого полу, так что можно посмотреться с ног до головы"), пример неэкономности, безвкусия, устарелости советской мебели, о которых много писала печать конца 20-х гг. И. Ильф в фельетоне "Древо познания" констатирует, что Мосдрев "из наследия прошлого выбрал только самые пошлые образцы" [Чу 32.1929]; на фото — "адвокатский диван" с полочкой, кровать с балясинками и шишечками и т. п. Старомодная мебель критиковалась, среди прочего, за монументальность, несовместимую с послереволюционным дефицитом жилплощади. "Растут новые заводы, построен Турксиб, мощным током питают страну электростанции. А позади, за баррикадами из диванов и славянских шкафов, за горой семейных подушек, мелкими шажками семенит старый быт... Ни Турксиб, ни Днепрострой, ни турбины до сих пор не вырвали почву из-под ножек славянского шкафа... Зеркальные славянские шкафы, огромные, как памятники" [Т. Тэсс, Вещи и мы, Ог 30.08.30; ее же одноименные стихи, Чу 12.1929; ее же Революция под крышей, ТД 01.1930; см. также Д. Арк., Наша мебель, КН 34.1929; ТД 10.1929: 28 и др.].
1//21
— Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать.
— Несмотря на жестокую антирелигиозную кампанию, на закрытие и разрушение церквей и монастырей, некоторые церкви, считавшиеся историко-архитектурными памятниками, состояли под охраной государства. Этими зданиями ведала Главнаука (Главное управление научными, научно-художественными, музейными и по охране природы учреждениями Наркомпроса РСФСР, существовало в 1922-1933). В какой-то мере их пытались приспособить к культурным нуждам советского государства: так, в старых монастырях устраивались музеи или экскурсионные базы, где, как при монахах, мог переночевать любознательный турист. Подчеркивался интерес молодежи к памятникам прошлых веков, важность их для "новой стройки" [А. Я., Древний Псков, КП 15.1927; В. А., Симоново, Ог 07.08.27]. Сохранение памятников освещается в печати, и под этим законным предлогом менее фанатичные журналисты (а с ними и арбатовский председатель) позволяют себе известную долю сентиментальности, пытаясь разглядеть формулу новой России в синтезе мирных мотивов церковной старины с индустриальным пафосом пятилетки, альянсе фабричных труб с колокольнями: "Синие глаза куполов смотрят на солнце. Ограда и три церкви монастыря Улейминского XVI столетия. Близ Углича — Покровский монастырь, основанный в XV веке... Все это, от чего терпко несет ладаном прошлого, раскрывает подлинные страницы старой "богомольной Руси" и заставляет наше сознание жить двойной жизнью... Ныне встал вопрос о сохранении архитектурных следов прошлого" [А. Торопов, Советский Углич, КН 27.1929; курсив мой. — Ю. Щ.]. Призывы к сохранению исторических церквей см. также в КН 16.1928 (Суздаль), НМ 02.1930 (Коломенское) и др. Говоря о церковной древности в покровительственном тоне, уделяя ей уютное подчиненное место в тени грандиозного нового, авторы очерков и статей тем самым деликатно берут старину под защиту: "В этом городе [Кинешме] есть древнейшие бревенчатые часовни, упоминаемые в сохлых восковых летописных пергаментах" [Ник. Смирнов, Воды волжские, ТД 07.1929].В этом отношении к церковной старине наглядно проявляются пресловутые советские "двоемыслие" и "двуязычие" ("двойная жизнь", см. курсив выше). Иные журналисты ради перестраховки нарочито смазывали границу между умиленным и презрительным тоном. Эту фальшь разоблачал современный очеркист:
"Небрежным, снисходительным тоном горожанина к провинциалу корреспондент похлопывает по плечу старый, старинный город: ".. .Милый, смешной, сонный, как старенький протопоп к концу пасхальной литургии — господин Великий Новгород". Это теперь в моде — такой снисходительный тон разъездных корреспондентов" [В. Левашов, Милка, КП 06.1928].
Та же, в общем, двойственность, хотя и с атеистским задором, с заметным предпочтением трубы колокольне, предстает в очерке Ильфа и Петрова "Ярославль перед штурмом" [Необыкновенные истории..., 130-133].